Непрекрасная Элена

Не знаю, что видят здешние люди. Может, им кажется, что парень светловолосый. Но я убеждена: седой. Потому волосы прямые. Волосы уже вроде как умерли. Особенно на кончиках. Они сухие и шуршат… трагично, как трава в морозное утро. Слушать больно. Нарыв зреет в моей душе и вот-вот прорвется.

Когда нарыв лопнул, я стала поспешно, без рассуждений, делать глупости. Я такие глупости делала в жизни дважды, с Мари и Матвеем. Один раз помогло. Или оба раза? Ведь в тот год Матвей выжил, он умер позже и не сам, его убили.

Если поверить себе… я могу не только править гены. Мой дар дает и совсем иные возможности, когда к нему добавляются вдохновение и вера в больного. Не обязательно в человека, в Кузю я тоже верю. Для тех, в кого я верю, я придумываю жизнь. Нет. Я придумываю мотивацию. Вот потому я не уважаю психологию предков, которая полагает мотивацию — внутренним каркасом сознания-подсознания, мало подверженным влиянию извне.

Как удачно, что психологов кропнуло! В массе. Чихать мне на их теории.

Настоящая сказка — это стержень, позвоночник. На сказку натягивается желание жить, оно вроде нервов… А здоровье — это всего лишь мышцы, которые можно тренировать. Именно этим жалким уровнем перемен — «мышцами», то есть физическим здоровьем, я до сих пор и ограничивалась, влияя…

Рядом с седым одинцом людей я перестала себя ограничивать.

Я сошла с ума. Обняла ладонями неподвижное лицо парня, сухого, как ходячая смерть. Заставила его трупно-окоченелые руки обнять мою голову. Уперлась лбом в его ледяной лоб. Кузя намотался поверх — всем хвостом, слоев в пять… И понеслось.

Умирающая Мари в свои пять лет слушала меня и была в сознании. Матвей тоже слушал, хотя оставался тогда, едва не утонув в реке, без сознания. Седой парень не слышал и не слушал, сколько бы я ни орала. Он по горло ушел в смерть, как в болотину.

Если б я не говорила с мамой Кузи, если б не приноровилась понимать малыша… я бы не смогла. Не одолела бы стену боли, которая толще и прочнее любой городской — и огораживает пустоту в душе седого одинца. А так…

— Белое-белое, — твердила я раз за разом, пока меня не стало слышно очень далеко.

Нет! Пока это самое белое-белое, распахнутое во все стороны, бесприютное и жестокое, совершенное и ужасающее снежное поле не сделалось настоящим.

Я встала посреди северной пустыни…

Снег сухой, как песок. Я брала его в руки, сжимала — и он не делался водой, зато руки леденели. Дыхание падало звенящими искрами пара. Иглы стужи впивались в легкие, убивали меня медленно и необратимо.

Кузя понял и встал рядом. Затем узнала и встала подслеповатая старуха-валга. После смог её сын, черный одинец. Когда в северную пустыню попали мы четверо, парень вроде бы… увидел нас.

Чуть погодя он попытался слушать — то есть быть к нам ближе. Он в ледяной пустыне… жил? Да, именно так! Десять лет жил… каждый миг ощущал себя бредущим через мёртвое поле — пустое и бесконечное.

В белой стуже лёд извечен. Зима не позволяет воде сделаться синей и улыбаться по-летнему. В мире севера цвет, сколько его ни есть — призрачный мираж в проруби неба.

В заснеженной земле доступны две скупые крайности: сияние и тьма…

В ледяной пустыне — вот шаги, они скрипят ближе и ближе — живёт снежный мейтар. Он такой один, нет ему врага, равного по силе. У него самая теплая во всем белом свете шуба. Мейтар спит на снегу и не ведает холода, когда прочие превращаются в глыбы льда. Мейтар, боками расталкивая бураны, порыкивает без злости на сорвавшиеся с цепи ураганы — пусть чешут мех… Он забавляется, взламывает льды и ставит дыбом. Мейтар играет в серой воде, покрытой мурашками инея. Спокойно смотрит, как вода мигом глянцевеет в полынье. Он не промокнет, не утонет, не устанет — он силён.

Снежный мейтар не мерзнет. Никогда не мерзнет. И никогда, никакой силой, не способен он найти и понять тепло!

Стужа белой пустыни всемогуща. Но великий лес удерживает её и дает югу — лето. Великий бескрайний лес… буреломный, непролазный. У своей северной опушки он низкий и слабый, он притворяется покорным стуже. Но постепенно крепнет, встаёт в рост, смыкает плечи вековых кедров. Даёт приют зверю, птице, человеку, валгу.

У южной опушки леса ютится в своём домике девочка Маришка. Слабая, как травинка. Она знает, что такое стужа, и тянется к теплу. Она мерзнет даже в длинной шубке, пододев войлочную валянку, укутавшись в два пуховых платка.

Мариша сидит у огня, кашляет… Улыбается. Она старается быть сильной. Чтобы родным не прокалывали душу иглы стужи. Чтобы никто не леденел в отчаянии.

Девочку мы все увидели сразу, и очень ярко. Кузя ей улыбнулся и сказал: «Йях!». Старая валга заплакала тихо, безнадежно… мёртвые не возвращаются. А она в моей сказке вдруг увидела свою девочку. Ту, единственную… Драгоценную доченьку-принцессу. Одинец вздохнул и застонал. Он помнил сестру — щенка трех лет. И он вдруг шагнул вперед, сунулся мордой под локоть седому парню, поддержал его — седой плакал молча и тихо… и тоже видел свою покойную сестру — человечьего ребенка…