Непрекрасная Элена

Меня колотило. Сколько бы ни касалась кожи Мая, диагноз один: клинически, безнадежно и необратимо, здоров. Только это ложь! Он смертельно устал. Он держался из последних сил. Доступный мне дар несовершенен. Если б не Май, я бы и не узнала столь важного.

— Ты что, один на всю их дурацкую степь? — вдруг с ужасом осознала я.

По спине побежала капля пота. Не может быть! Умею же я выдумать ужасы на ровном месте… Май кивнул и нагнулся, принюхался к отвару. Отобрал кружку, и правильно сделал: я могла бы еще час тупо вымешивать мед…

Пустые руки. Май рядом. Костер. В тот миг страх перед сложным миром, полным угроз и подвохов, сгинул. Перестал иметь смысл и вес. Важнее иное: мой Май совсем один такой, ему трудно. И как еще жив…

— Ложись, — я стала суетлива и убедительна. — Закрой глаза, не смей ничего слышать и никого видеть. Понял?

Я уложила седую голову себе на колени, швырнула мокрое полотенце в перекошенную рожу ближнего бережа. Обняла голову Мая обеими ладонями. Конечно, у меня нет удобного хвоста, как у Кузи. Но я старалась. Обнимала пальцами лоб… сжимала ладони, чтобы вытянуть на себя вредное. Было просто: всё, что ощущал дар Мая, для него было — неразбавленный яд.

— Когда ты спал последний раз, тридцать три несчастья? — всхлипнула я. Подтянула его голову плотнее к животу. — Никого мы не слышим. Никого вообще! Ты разбаловал их. Небось, видя вдали грозу, эти паникеры даже не ищут укрытие. Сразу орут: Май, то есть — спасите!

— Эли, — Май попытался выскользнуть, сгинуть.

— Спать! — зверским тоном велела я.

И возгордилась собою. Или я в гневе страшна, или меня незаслуженно ценят… Второе вероятнее, хотя с чего бы. Но я приказала, и он закрыл глаза. Сработало. Дважды: он остался и отдал мне бремя восприятия бед. Что ж, опыт был впечатляющий! Меня ломало и гнуло. С юга пёрло волнами… всякое. То жаром палило, то окатывало ледяной водой. Я терпела. Сколько могла, терпела. Лицо моего Мая всё это время оставалось по-настоящему спокойным. Он дышал медленно, поверхностно. Он спал, говорю как врач. А потом открыл глаза, виновато улыбнулся.

— Что, пора? Эти гады не нашли укрытие, во всю зовут? — спросила я.

— По-о-ра, — медленно выговорил он. Вслушался и повторил: — По-ра. Пора!

Я дернулась, наполнила кружку остывшим взваром и сунула безнадежному больному с идеальным здоровьем. Он выпил, кивнул и сгинул, вроде бы не меняя позы. Был — и нету… Я едва успела подхватить кружку, от неожиданности завалилась на спину.

— Идиот! — проорала я, глядя в темное небо. И добавила тише, потому что на меня свалилась усталость: — Живо назад, пока не сдох! Тебе предписан сон. Много сна, кроп его знает, за сколько лет безобразного отношения к себе.

О, чудо, — Май — вернулся! Возник у соседнего костра. Нагнулся, отобрал у каменного, ошарашенного бережа кружку. Неуверенно огляделся… взялся голой ладонью за ручку раскаленного чайника — ладонь зашипела! — развернулся на месте, качнулся и пропал…

— Чудеса, — внятно выговорил дед Слав. Он, получается, следил за моими чудачествами, не отдыхал. Дохромал до моего костра, сел. — Да-а… Прежде кто видывал за ним людское разумение? Беду отвести умеет, дело ясное. Но кипяточку подать иззябшему, да в кружке? Чудеса…

— Руку сжег, — пролепетала я.

— Руку? Уже зажило, — дед отмахнулся, поднялся и заковылял к шатру.

Вот с этого момента мне особенно больно вспомнить дальнейшее. Но я очень хочу понять, что это было? Я ведь спокойная, я ценю логику и разум. Дед Слав старший, я уважаю его, а еще я врач, я просто обязана помнить о возрасте и состоянии здоровья своих пациентов…

Но тогда я ничего не думала, не оценивала, не помнила.

Я закрыла глаза. Открыла. Вздохнула. «Руку? Уже зажило», — слова деда засели в душе… как нож в ране. Если б не дед сказал, если б не отмахнулся…

От боли я озверела. Аж зарычала! Ловчий, что следил за костром, отпрыгнул. Я уставилась в спину деду Славу — убила бы взглядом, хорошо, что не умею: «Даже ты, дед! Даже ты его не щадишь. И все прочие так же думают»…

Вслух я ничего не сказала, но дед обернулся. Я достала скальпель и полоснула себя по левой руке, от запястья до локтя. Телу стало больно до темноты в глазах, зато душа малость обмякла.

Дед побледнел, покачнулся.

Кровь обильно стекала по моей ладони, капала с пальцев. Я рыдала, шипела и тоже смотрела на свою рану. Кровь сочилась медленными толчками, тише и тише… и вот рана закрылась. Я ненормально живучая. В городе приходилось столько сил прикладывать, чтобы никто не заметил!

— Уже зажило, — прошептала я. — Шрам грубый, но к вечеру пропадёт. И что? И можно отмахнуться? Уродуйся досыта, Эля, ты ж не сдохнешь. Да ну вас всех… Тот же Пуш, только без женихов и с капустой.

Ближний здоровенный мужик, вроде бы из бережей, сунулся удержать меня, но я вывернулась, прижала руки к груди и зарычала сквозь зубы. Нет, не от злости, от страха.

— Убью. Тронешь — убью. Не хочу, а убью.

Он понял, отпрянул. Я поперла дальше в лес. Я была все еще слепая. Знала, что ошиблась… что дед не злодей. Но все еще помнила тот безразличный жест деда. Он увидел, как Май получил ожог и… отмахнулся.