— Вот, — дед покосился на Мая. — Будь по-твоему. Начну его жалеть, ежели где замечу. Или всем жалеть его надобно?
— На кой мне сдались все? В болоте деда Пётра, в лесу ты. Невесть где Кузя, в башке Алекс… еще Мари. Ну и, конечно, Май. Везде Май.
Пока я изливала душу, Май встал и обернулся к югу. Долго смотрел в густые сумерки, щурился, наклонял голову. Затем высвободил руку и нагнулся, уложил мою ладонь, будто боялся уронить. Виновато пожал плечами — и сгинул.
— Когда он отоспится? — буркнула я, замечая, как тускнеет настроение.
— Лет через пять, — дед серьезно кивнул: — Да, именно пять… Как новый Эт из пещеры выйдет, как силу набирать зачнёт, малость раздышится твой Май. Однако ж не серчай, и тогда он не уймется.
Мы помолчали. Знакомый ловчий передал мне плошку с ужином. Я громко, для всех, извинилась за свои крики — «убью» и прочее такое же глупое. Меня извинили.
Наверное, я совсем недолго бродила по лесу. Никто даже не заснул, костры не погасли.
— Хочешь ткнуть скакуна в нос? — предложил дед, когда я доела.
Я сразу согласилась. Получила яркую картинку звериного здоровья… и рухнула в обморок, почти ничего для скакуна не подправив. Он уже не молод, но вполне здоров.
Очнулась перед рассветом, на меховом ковре, под легким одеялом. Уставилась в высокое небо за занавесью косматых крон. Сиреневое, густое… утыканное бледными утренними звездами, как волосы Лоло — заколками. Мудрый дед велел устроить меня в стороне от общего лагеря. Верил, что наконец-то успокоюсь, перестану чудить.
Кстати, лагерь уже полностью свёрнут. Скакун фыркает и переминается, хочет прогуляться. Завтрак в виде куска творога и ломтя лепешки ждет меня на борту возка.
Впервые толком могу и хочу этот возок рассмотреть. Он легчайший, похож на плетеную корзину. Колеса необычные, Алекс шепнул — арочные, с превосходной амортизацией. Еще шепнул, что хочет знать технологию производства, сам оценить не способен.
— Дед, помнишь Алекса? Ну, того нелюдя с погремушкой?
— Конечно.
— Он спрашивает, как вы колеса для возка делаете? Ведь не плетеные, не выточенные…
— Изделываем. Выращиваем из ивы. Они малость еще зеленые, оттого упруги, — сощурился дед, довольный вопросом. — Что, и он не умеет изделывать? Не серчает пусть, научить не могу, покуда не найду в нем дара чернолеса.
— Он понял. Сказал, позже сам спросит.
— Вот-вот, я тоже много чего спрошу, передай.
— Дед, а в лесу слова сильнее кулаков?
— Всё-то у тебя просто, — безмятежно отметил дед Слав. — Послушать любо-дорого.
— Ладно, раз всё у меня просто… дед Слав, мы с Маем выглядим странно?
— Я был дружен с его отцом, — вздохнул дед и дал знак к началу движения. — Давно… Весь их род вымер. Славный был род, горцы. И бой понимали, и лечение. В таком-то разе вы складно смотритесь. Складно, ага… оба бездомные, бесприютные и всякий день невесть во что нос суете.
Я доела творог, облизала крошки с ладони. Запрокинула голову и стала смотреть в небо. Было замечательно шагать вслепую и ощущать свободу от забот.
Осень в лесу диво как хороша. Черное и медное кружево крон, листики медленно кружатся. Падают на мою счастливую рожу… Гладят кожу и летят дальше к земле. И как я в городе жила? Словно во сне. Каждый день еды вдоволь. На год вперед известно будущее, теплый дом ждет в любое время. Личная комната, любимая сестра, неродная — но мама, благообразный наставник-лжец, не особенно верные, но приятели. Распорядок занятий и работы… Всё было понятно на целую жизнь вперед! В простом мире такая дрянь называлась «надежное положение в обществе».
— Меня покусал Кузя, и я заразилась бешенством, — сообщила я себе и деду Славу. — С тех пор под крышей мне душно, от планов тошно, от стен и засовов вообще страх пробирает… Даже за мою Мари я больше не отвечаю. Так безопаснее ей же. И ты, дед, мне не родной. Кстати, у тебя зреет катаракта. Года через два станешь слепнуть. Обычное старческое заболевание. Сама я оперировать не решусь, в таком деле дар пальцем тыкать в нос — ничто. Точность руки и опыт, вот главное. Поговорю о тебе с дедом Пётрой. Он хирург с золотыми руками. Опять же, за два года он с валгами наверняка что-то новое придумает.