Непрекрасная Элена

«Алекс! Этих двоих нельзя разделять. Вообще нельзя, да. Они по отдельности мертвы, а вместе — сила и жизнь. Согласен?»

«Нет ответа, — сразу откликнулся Алекс. — Не могу провести анализ. Не нахожу аналогий с любыми имеющимися в базе данными».

Я сникла, уткнулась лбом в край скамьи, упрямо запретила себе вдыхать. Легкие горят. В голове грохочет пульс. Надо выиграть еще немного времени. Если пойму, то, как мне кажется, смогу сместить фокус влияния малышей на мою психику. Хотя бы приму удар не вслепую.

Думаю быстро. Думаю — словно лихорадочно обыскиваю стеллажи незнакомой библиотеки посреди ночи, без света: что теряет человек без языка и общества себе подобных? Что теряет валг, лишенный хвоста и зрения? Хвосту валга нет аналога, как органу восприятия мира. Ни у меня в голове нет, ни у Алекса в базе знаний.

Эти двое лишились главных опор, поддерживающих рассудок, волю, душу… Сейчас, даже вдвоем, они едва ли обладают полноценным сознанием и разумом. Они постоянно испытывают боль, страх, опустошенность. Им знакомы лишь насилие и издевательство, пренебрежение и отвращение… Вот потому я не способна противиться влиянию! Кузин крик о помощи я так же безотказно приняла в первый день знакомства. Я тогда лишилась рассудка. Если подобное повторится теперь, я никогда не очнусь. Именно такого финала ждут те, кто остался за дверью.

Страшно.

Нет воздуха.

Нет решения…

Стоп. Без паника. Что важно щенку и мальчику? О чем они кричат всеми запахами и вибрациями? Какими сигналами заполняют пространство, каким «ломом» вскрывают мое сознание и подсознание? Их плач — базис, вот почему он могуч. Базис для ребенка — безопасность… А еще? Без чего не выжить младенцу во враждебном мире?

— Вам нужна мама, — выдохнула я с последними крохами воздуха, кашлянула смятыми легкими… и вдохнула неразбавленное отчаяние малышей. — Бедолаги, вам очень-очень нужна мама.

— Оуу, — застонал щенок.

— Кузенька, — всхлипнула я. — Синеглазенький…

Алекс что-то орал, пробовал обратиться к моей логике, предостеречь. Бесполезно. Я опять очутилась в лесу у стен Пуша, я задыхалась и сквозь слезы видела ад: израненного Кузю, растерзанного Пса. Всюду — трупы, кровь, мухи… Я утонула в кошмаре и уцепилась за хрупкую руку… или лапу? Пульс дрогнул… слабый, неровный. Щенок был жив. Я обняла его, отчаянно пытаясь согреть. Я шарила вокруг, искала футляр хирурга. Я кричала — требовала воды, тряпок, трав! Желала всем уродам сдохнуть. От души желала, как сказать-то… с оттягом!

Клац! Боль ударила яростно, глубоко. Боль сжала челюсти и вмяла в мои кости и связки… толику рассудка.

Я без сил отвалилась назад. Уставилась полуслепыми глазами в плесневый потолок. Точно — плесневый… Грибок это называется, что ли? Или нет, серая гниль. Ядовитая. Я читала о ней. Или взяла из памяти Алекса? Гниль. Она токсична. Она уничтожает легкие. Расшатывает иммунитет. Разрушает кожные покровы… Интересно, а где я это читала? Понятия не имею.

Вдох. Выдох. Как же больно. Нога нелепо подломлена аж под задницу. Пахнет лавандой, и еще чем-то приятным, вроде весенних фиалок. Поверх того во всю дурь, до рвоты — кровью. Моей кровью.

Поднимаю дрожащую руку и тупо пялюсь на последствия первого знакомства с малышней. От перчатки мало что уцелело. С одной стороны она всего-то пожевана, видны неглубокие следы человечьих зубов. С другой — порвана в клочья, там прошлись клыки валга. Если попробовать шевельнуть пальцами, то можно отбросить сомнения в наличии по крайней мере трещины лучевой кости. Ну а лучезапястное сочленение выглядит так, словно его шипастым молотком отбивали.

— Кузенька, ты что, опять? Ну я же не хотела… — начала я и осеклась, протрезвела.

То есть я и теперь рыдаю, размазываю кровь и сопли по перекошенной морде. Я всё ещё вижу ад посреди леса, Кузю… Но я уже знаю: это — прошлое. В настоящем я далеко от леса и Пуша, в плену, на корабле. Укусили меня двое. Они — не Кузя. У них и имени-то нет… наверняка.

Стонущий вздох — это щенок. Шмыганье носом — мальчик.

— Зюзенька, — всплыло в памяти имя, исходно выбранное для щенка.

Меня разобрал смех. Неуемный, до икоты. Я баюкала левой рукой изуродованную правую, пялилась в плесневый потолок и хохотала, и ругалась… Еще проклинала, требовала, угрожала. Чем громче и пронзительнее вопила, тем большее облегчение получала. Краткосрочное, но хоть так.

Не знаю, долго ли я орала. До хрипоты, вот уж точно. Затихла, когда совсем устала. Я сделалась суха, как жбан у койки… Нет ни воды, ни слез — ни капли. Боль, жажда, страх… я выкричала их из себя, насухо. И теперь лежу пустой оболочкой Элены.