Непрекрасная Элена

Я задохнулась, отдернула руку. Наверное, я резко побледнела. Иржи нахмурился, ожидая пояснений. Жестом велел что-то и вторым движением поторопил людей. Мне сунули сразу три фляги! Я вцепилась в ближнюю, выхлебала отвар незнакомых трав — крупными глотками, до дна. Горьковато, но жажду утоляет. Рука наугад сунула флягу кому-то, а я продолжала глядеть на Иржи.

Вдруг, ударом, его внушение сделалось мне понятно и слетело, как шелуха. Он умеет создать иллюзии. Да, годное слово предков. Но под иллюзией Иржи бледный, я ведь сразу так увидела, но мгновенно забыла. Он окончательно бледный! Тени под глазами, щеки ужасно впалые. От природы, урожденно, он красивый, это — настоящее… но сейчас прочие видят Иржи здоровым, каким он хочет показать себя. Он был бы таким, если бы…

— Ты разрушен хуже покойного Матвея, — шепотом ужаснулась я. — Легких почти нет. Но это неважно, это следствие, такое вполне себе лечится. Но вот, например, спина, — рука, помимо моей воли, ткнула в область солнечного сплетения и затем выше, под грудину. — Будто ствол изломан и кора ободрана. Прости, дед Слав научил, и теперь я обзываю людей деревьями. Ты по породе — редкостная, щедрая на урожаи, красиво цветущая яблоня. Вот только корни полностью замокли. Черная гниль лезет из-по коры, грибок и наросты сплошняком! Люди твои… слепые. А ты, идиот, морочишь их, медовыми яблочками одариваешь! Кому радости кус, кому утешения ломоть, а кому доброты с горкой! Они довольны: щедрый Иржи, охотно делится. Нет чтоб увидеть: урожай-то последний! Одного не пойму, как ты в седле держишься, ты вряд ли вообще можешь ходить.

В степи стало совсем тихо… ветер, и тот забыл дышать. Иржи поморщился, осторожно повернул голову, и я отчетливо поняла: понадеялся, что никто не смог разобрать мою невнятную речь на малознакомой в степи городской северной слави. Увы, деда Пётра втолковывал мне, что, чем глубже ухожу в бессознание, тем страннее разговариваю. Научил ясности речи. Кто ж знал, что наука — во вред?

— Иржи, — едва слышно шепнул кто-то из ближних, — что она говорит? Ведь врет. Зло врет. Вред в ней. Проклинает.

Голос дрожал. То есть даже сам говорящий знал, что не стоит очередной раз верить в свои же объяснения. Иржи — шалва, и тратит дар внушения, чтобы врать всем кругом: я здоров. Почти здоров. Не жалейте меня, не волнуйтесь.

— Шварц знал, — прогудел другой голос куда мрачнее. — То-то вызверился, не желал уезжать. Ни в какую ведь не хотел покидать поход, а!

— Шварц — это мой брат, такое имя дал ему Ганс — тихо пояснил Иржи. — Урожденного имени у брата нет. Его имя сгорело вместе с родней. Так принято верить в его народе. Он последний и должен был отомстить. Сжечь вражье племя, которое виновно. Но я вытащил его из пожара и отравился. Он спас меня…. с тех пор ему совсем некогда мстить за родню. Мы много говорили, он почти согласен вовсе не мстить. Никогда.

Иржи поморщился, произнося последнее слово. Я отчетливо поняла: «никогда» — это срок до ближайшей весны, столько сам Иржи надеется протянуть.

За нашими спинами убито молчали, тоже пытаясь сообразить, как скоро на них обрушится ужасающее «никогда»…

— Давай-ка я расскажу то, что ты хотел услышать. Ну, правда, будет сложно. Есть такое дело, — осторожно начала я, — совсем не помню, что мы натворили в так называемую Ночь. Было много злых голосов издали, но мы заставили стихнуть все. Мы — это я, Ванечка с Маней, Пётр-физик у меня в башке и тень Пса… где-то глубоко в тумане смерти. Я не очень верю, что нас было настолько много… Но я права. Как только очнутся Ваня и Маня, мы можем попробовать еще раз. Нет! Мы должны сплотиться, — я сделала ударение на слове «должны», — Не для смерти, а для жизни. А ведь еще есть Арина, Рин, Кузенька и, если повезет, его мама. Ну, вдруг и она согласится помочь?

— Кузенька, — взгляд Иржи стал цепким. — О нем ты молчишь особенно старательно. Он из города?

— Нет.

— Эли, — голос Иржи сделался мягче масла, — понимаю, для тебя я шалва и потому, может статься, я похож на ласкового, лживого врага. Но и ты пойми. Для меня ты — или божий промысел, или орудие врага его… Меньшее не просматривается. Говори прямо. Я не хочу звать ведьм своего похода и тащить из тебя ответы силой. Но, прости, не вижу иного выбора. Ты сама назвала имя Сима. Его я не готов поставить под удар.

Лавандой запахло не просто отчётливо — до одури ярко! Иржи перестарался: мне теперь не мешает иллюзия, я вижу, он покачнулся в седле и сгорбил плечи. От запаха стало рябить в глазах, голову охватил обруч боли…

— А-уу, — вздохнул знакомый голосок.

Так жалобно и тонко, так пронзительно и остро, что Иржи вздрогнул. Вся масса людского внимания сделалась вроде стоячей воды, по которой голосок Манечки погнал круги волнения. Трогал стебли душ и колебал их, выбирая те, которые годны.

— А-уу, ят-й-йауу-а, — тише и горестнее вывела Манечка.