Непримкнувший. Воспоминания

В начале 1948 г. поползли упорные слухи, что в стране снова начались аресты: арестовывают людей, репрессированных в 1937–1938 гг. и реабилитированных позднее или отбывших наказание; их арестовывают заново, непонятно, по какому признаку. Однако верить этим слухам не хотелось: аресты теперь, после такой блестящей победы? Не может быть. Это вранье. Скорее можно было бы ждать широкой амнистии, а не новых арестов. Но зловещие слухи росли и ширились. Становились известными уже отдельные конкретные факты и пострадавшие лица.

Достоверную картину хода последующих событий нарисовал мне через несколько лет сам Илья Аргинский.

2 апреля 1948 г. около 2 часов дня Аргинский вышел из здания ГУМа. Подошел человек в гражданском:

– Извините, вы Аргинский?

– Да, Аргинский.

– Я сотрудник госбезопасности. Вот мое удостоверение. Нам нужно выяснить с вами одно недоразумение. Можно просить вас последовать за мной?

Подошла легковая машина, распахнулась дверца, и он оказался между двумя людьми на заднем сиденье. Представившийся сотрудником госбезопасности сел рядом с шофером.

Илья был совершенно спокоен, предполагая, что у него действительно хотят выяснить какой-то частный факт.

Машина проехала по Никольской улице, обогнула Лубянскую площадь и свернула на Сретенку. Остановилась у железных ворот огромного здания госбезопасности. Сотрудник, сидевший рядом с шофером, позвонил. Ворота раскрылись. Проехали под сводом ко входной двери большого внутреннего здания, которого не видно с Лубянской площади. На лифте поднялись на второй или третий этаж. Остановились у двери, на которой висела табличка: «Прием арестованных».

Казалось бы, все ясно. Однако даже перед этими дверями Аргинский подумал: «В последнее время говорят, что снова начались аресты. Наверное, арестовали кого-нибудь, кого я знаю. И у меня хотят выяснить какое-то обстоятельство, чтобы освободить задержанного».

Сопровождавший Аргинского сотрудник позвонил. Открылась дверь, и Илья очутился в небольшой комнате-боксе, в которой стояли стол и скамейка. Сопровождавший ушел, и он остался один. В боксе стояла могильная тишина. Никакие звуки жизни не доносились сюда. Так прошло часа два.

«Что же так долго не ведут арестованного для предъявления мне? – думал Илья. – Это никуда не годится, так долго меня задерживать. Ведь стоит моя работа».

Наконец вошел человек в военной форме. Безразличным и резким тоном он сказал:

– Раздевайтесь, складывайте все на стол.

Только теперь, не рассудком еще, а скорее захолодевшим сердцем, Илья понял, что произошло. В мозгу с какой-то невероятной сверхскоростью пронеслись отдельные картины прожитой жизни, образы жены Тони, дочери Ирэн, письменный стол с текущими бумагами, оставленными в редакции. «Наверное, меня уже разыскивают в редакции… А что будет думать сегодня Тоня?»

Когда верхнее платье и обувь были сняты, Илья, указывая на белье, спросил:

– И это снимать?

– Да, снимать.

Аргинский остался совершенно голым. Военный долго и внимательно осматривал все швы на костюме и белье, срезал все до единой пуговицы, все металлические пряжки, отобрал кожаный ремень. Отдельно от одежды положены были отобранные документы, часы.

– Можно одеваться? – спросил Илья.

– Нет, – последовал краткий ответ.

Вошел новый охранник в военном:

– Идемте!

Пришли в ванную. Там Аргинский был острижен наголо. Дальше начался переход в голом виде из одной комнаты в другую. В каждой совершалась точно определенная операция. Во всем чувствовалась безукоризненная отлаженность громадного конвейера. В процессе движения из одной комнаты в другую был измерен и записан рост, объем груди, взяты отпечатки пальцев, сделаны фотоснимки – анфас и в профиль. Дальше предложено было произнести несколько слов громко и шепотом, и голос был записан на пленку.

Затем следовал осмотр врача. Тон у врача был деловой, без грубостей, но это не смягчало всей унизительности врачебного осмотра. Со всей тщательностью и бесцеремонностью проверялись рот, зубные коронки, ноздри, уши, задний проход: не спрятал ли арестованный кусочек графита для письма, яд или еще что-нибудь недозволенное, хотя неожиданность и все обстоятельства ареста доказывали всю фантастичность таких предположений.

Но все эти бессмысленные и унизительные процедуры имели свой смысл. С того момента, как за тобой со скрежетом закрываются на Лубянке металлические ворота, делалось все, чтобы психологически сломить тебя, обезличить и обесчестить.

Ты должен понять, и чем скорее – тем лучше для тебя же, что отныне ты не человек, с тобой можно делать все что угодно. Отсюда не бегут, и через эти стены не может проникнуть на волю ни один звук твоего голоса.