Непристойная рукопись

– Отчего он умер? Как думаете, сударь, он… он очень страдал?

– О, нет, – усмехнулся доктор. – Этот молодой человек, видно, имел порочную склонность к опию. Скорей всего, не рассчитал силы и в тот злополучный день принял слишком много. Вряд ли он испытывал страдания. Возможно, даже ничего не почувствовал. Я осматривал тело, как только меня вызвала полиция, и сам засвидетельствовал смерть. Могу вас уверить, что возле него было просыпано достаточно, чтобы уморить быка.

Бланшар сжал губы и откинулся на спинку сидения. Этот врач – наивный дурак, горько усмехнулся он. Тео всё прекрасно рассчитал, если успел оправить прощальное письмо. Он намеренно принял слишком много. О Господи! Бедный мальчик, он покончил с собой! И, вспомнив Теофиля обнажённого, недвижимо застывшего на мраморном столе, с кусочками ваты в ноздрях, его похудевшее лицо с удивлённо приоткрытыми пухлыми губами, Бланшар закрыл лицо ладонями и зарыдал с таким отчаянием, явно осознав, что теперь действительно всё кончено. Кончено навсегда…

Он действительно щедро оплатил похороны. И в своём желании последний раз истратить на Тео солидные деньги, будто молодой человек мог это оценить, он спокойно нарушил его последнюю волю. К чему хоронить юношу в поместье, которое все равно будет продано? Из уважения к самому Бланшару, а больше из любопытства, проводить усопшего собралось немало народу. Даже Реманжу, состроив постную мину, доставил шикарный венок от барона Шарля. По молчаливому уговору окружающие старательно делали вид, что забыли о постыдной связи писателя. И разделяют его скорбь о потере отличного работника. Одетые в траур дамы, прижав к глазам платочки, старались подойти ближе к гробу, но, увидав молодого человека, действительно чувствовали искреннюю жалость. Как это прискорбно! Такой милый и совсем юный мальчик и к тому же хорошенький, как ангелочек. Теофиль и впрямь был очень мил и трогателен. Доктор из анатомического театра весьма умело скрыл глубокие тени под глазами и слегка нанёс нежного румянца на скулы. Исхудавшее лицо Тео казалось присутствующим утончённым и одухотворённым. Вполне подходящим для помощника писателя. Молодые люди тихонько перешёптывались, качая головами. Из их группы то и дело слышались приглушённые возгласы:

– Вообразите господа, а ведь я был хорошо знаком с несчастным. Мы много раз обедали вместе в ресторане.

– Да-да, я тоже прекрасно знал Бриссона! Скажу по секрету, мы частенько приударяли за девицами из Варьете.

– За девицами? – не сдержавшись, бросил один из юнцов. – А я слыхал что он…

– Тише, Бога ради, Герман! Мало ли, что говорят. Здесь не место и не время вспоминать чужие грехи.

– Да-а-а, вот бедняга! – вздохнул очередной молодой человек. – Отчего он скончался?

– М-м-м, я слышал, что от чахотки. Отчего же ещё может умереть приличный человек в таком возрасте?

– А знаете, господа, – тоном повидавшего виды протянул один из них. – Если в сплетнях о нём и де Бланшаре есть хоть толика правды, я кажется, готов его понять. Бриссон очарователен даже в смерти. Воображаю, как привлекателен он был при жизни.

Впервые Эжен не прислушивался к чужим разговорам. Стоя у кричаще-роскошного гроба, он отчаянно жалел, что решился на такое многолюдное прощание. Его мучило совершенно непонятное желание прикоснуться пальцем к губам, которые прежде он целовал с такой пылкой страстью. И ужасно раздражало, что он не может расслабиться и обязан сохранять отстранённый вид. За всю церемонию в церкви Святого Роха он позволил себе лишь раз грубо отмахнуться от слишком назойливого репортёра, что крайне бестактно лез вперёд, норовя поймать малейшие изменения в лице писателя.

Итак, бедного Теофиля проводили по всем правилам и с почестями, которых он никогда не удостоился бы при жизни. Мессу отслужили, как по скончавшемуся от болезни достойному прихожанину. Эжен счёл нужным не ставить кюре в известность о самоубийстве. Он сам был не слишком набожен, но решил, что Теофилю будет лучше на небесах после вознесённых молитв. Бедняжка явно был не в себе перед гибелью, разве можно осудить его на вечные мучения?

Но к концу церемонии он окончательно пришёл в себя и был озабочен лишь тем, как осветят событие и его персону в завтрашних газетах.