Непрошеная повесть

В ту пору я жила в столице неподалеку от дворца Фусими и пошла туда, повинуясь безотчетному желанию увидеть, что происходит. Первой покидала дворец дочь покойной, государыня Югимонъин, двое самураев дворцовой стражи подали для нее карету. Правый министр Кинхира Сайондзи тоже, как видно, находился здесь, потому что я слышала, как стражники переговаривались: «Министр тоже сейчас отбудет!» Но прежде всего они торопились отправить государыню. Я видела, как подали ей карету, но потом опять последовало приказание повременить, и карета отъехала – государыня вернулась во дворец. Так повторялось несколько раз. Я понимала горе государыни, навеки разлучившейся с покойной матерью, и мне было жаль ее от души. Кругом собралось много народа; пользуясь этим, я подошла близко к карете и услышала, как люди говорили: «Нам казалось, государыня уже уезжает, а она вдруг опять пошла во дворец…» А когда в конце концов государыня села в карету, ее облик выражал столь великое горе, что даже посторонние люди невольно заплакали с нею вместе, и все, кто слышал рассказ об этом, тоже пролили слезы.

У покойной государыни было много детей, но все они умерли во младенчестве, осталась только государыня Югимонъин, неудивительно, что мать и дочь любили друг друга особенно нежно. Теперь я сама воочию убедилась в этом, и мне казалось, что горе государыни было сродни тому, что пришлось пережить мне, ничтожной, когда я в давно минувшие годы схоронила отца. «Если бы я по-прежнему служила во дворце, какие чувства владели бы мной в эти минуты?» – думала я, глядя на похоронную процессию – последний выезд в этом мире императрицы, супруги государя Го-Фукакусы.

Удивительна мысль,
что всесильную императрицу
довелось пережить
мне, ничтожнейшей из ничтожных, —
уж не сон ли, не наважденье?!

Заупокойную службу служили в загородной усадьбе Фусими, я слыхала, что присутствовали и государь, и государыня Югимонъин, и хорошо представляла себе их скорбь, но с тех пор как не стало человека, служившего посредником между мною и государем, я лишилась всякой возможности поведать ему и его дочери о том, как искренне соболезную их горю; мне оставалось лишь молча скорбеть душой. Так жила я, в одиночестве встречая утро и вечер, а тем временем – кажется, это было в шестую луну того же года – разнеслась весть, что государь Го-Фукакуса болен. Говорили, что у него лихорадка, и пока я, вне себя от тревоги, со дня на день ждала вести, что болезнь миновала, мне сказали, что больному, напротив, с каждым днем становится хуже и во дворце уже возносят моления богу Эмме. Я пошла во дворец, но не нашла никого из знакомых, у которых могла бы узнать, как чувствует себя государь, и ни с чем вернулась домой.

Что, если не сон,
тебе еще сможет поведать
о скорби моей,
о том, как, тоскою объята,
рукав орошаю слезами?

Я изнывала от беспокойства, слыша, как люди толкуют: «Приступы лихорадки следуют один за другим…» «Как бы не случилось несчастья!.. Что, если я, быть может, никогда больше его не увижу?» – теснились в голове тревожные думы. Я была в таком горе, что начиная с первого дня седьмой луны затворилась в храме Хатимана, совершила тысячекратное поклонение Такэноути, молила его отвести беду, послать государю выздоровление; на пятые сутки молитвы мне приснилось солнечное затмение, и я услышала голос, возгласивший: «Солнце скроется с небосвода…»

Примечание переписчика. В этом месте опять кусок рукописи отрезан, что следует дальше – неизвестно. Продолжаю переписку с начала уцелевших строк.