Нерон. Император Рима

Вряд ли можно сомневаться, что Нерон обсуждал этот план с Сенекой и Бурром, и если Сенека, вполне возможно, находил в своей стоической философии множество оправданий такому милосердному уничтожению и не видел ничего аморального, что с этим буйным существом, которое теперь угрожало жизни самого Сенеки, произойдет несчастный случай, то Бурр уж точно чувствовал большое облегчение в том, что его избавят от роли палача, которую ему уже не раз чуть было не пришлось исполнять. И ни один из них, включая Нерона, не относился к этому плану как к убийству. Казалось, это была финальная сцена возвышенной греческой трагедии, сотканной древними драматургами, рожденной их зловещим, темным воображением. И можно себе представить, что, снабдив Аницета указаниями построить галеру, которая с легкостью даст течь, они, пребывая в томительном ожидании окончания этого дела, поддерживали себя мыслями о гуманности и благородстве своей цели.

Нерон отправил матери письмо, где написал, что будет рад, если она приедет и проведет некоторое время на своей вилле в Баули, чтобы она могла побыть рядом с ним и вместе с ним принять участие в ежегодных празднествах, посвященных Минерве, которые начинаются 19 марта и длятся пять дней. Он писал, что очень хотел бы помириться с ней и снова почувствовать, что между ними нет ничего, кроме любви. Мы думаем, в своем роде Нерон писал это искренне, потому что, хотя это письмо, в первую очередь должно было обезоружить Агриппину, оно вполне соответствовало странной особенности его характера, а именно его искреннему желанию, чтобы свои последние часы на земле его мать не чувствовала себя несчастной. Она приняла приглашение сразу же, обрадовавшись мысли, что ее упрямый сын в конце концов вернулся к сыновней преданности, поняв, что мудрее будет иметь ее своим другом, чем врагом. Агриппина предвидела триумфальное возвращение к своей былой власти. Вероятно, 18 марта – или в другой день, но в любом случае до начала праздников – после полудня в Антиуме она поднялась на борт триремы (галеры с тремя рядами весел), которая была выделена для нее флотом, и, двигаясь вдоль побережья, следующим утром прибыла в Байю. Нерон, ожидавший мать на причале, тепло приветствовал ее и проследовал с ней на ее виллу, вероятно, посуху. Дом стоял на скалах у самой воды и имел собственный пирс прямо под окнами, где Агриппина обнаружила красивую галеру под разноцветными парусами. На кормовой палубе был выстроен массивный, богато украшенный павильон, обставленный столами, креслами и кушетками. Нерон сказал, что это великолепное маленькое судно – его подарок и что она будет пользоваться им для поездок в его дворец и обратно. Затем он пригласил Агриппину отобедать с ним этим вечером и уехал, оставив ее в счастливом предвкушении возобновления родных взаимоотношений между ними. Однако, когда через несколько часов пришло время отправляться в Байи и она уже готова была подняться на борт галеры, ее внезапно остановило дурное предчувствие и вместо этого она решила ехать по дороге в своих носилках.

Но ощущение страха быстро прошло, когда сын нежно обнял ее и тотчас провел на почетное место за пиршественным столом – место, которое обычно занимал сам. Его обращение с ней было почтительным и нежным, и, если Агриппина в своем материнском высокомерии, которое так бросалось в глаза, подумала, что его поведение вызвано раскаянием, Нерон, вероятно, действовал не столько из желания обмануть ее и заставить доверять ему, сколько из болезненного драматического порыва воссоздать в своем сердце то нежное чувство, которое она разрушила своим поведением, и хотя бы на час или два вернуть свою детскую любовь к ней. В своей уверенности, что сын вернулся к покорности, Агриппина сияла и выглядела просто блестяще. Нерон был счастлив, хотя это счастье носило несколько странный характер, поскольку ему казалось, будто он отдает последний долг матери, которая когда-то была для него всем.

Как сообщает Тацит, во время пира «он развлекал ее беседой, во время которой держался то с легкостью юноши, то напускал на себя серьезность и делал вид, что хочет знать ее мнение по важным вопросам». Он заставлял Агриппину смеяться вместе с ним, воскрешая в ее памяти разные случаи из своего детства; он обнимал ее, стремясь вернуть утраченные чувства былых дней. Его сердце разрывалось от ужаса, пафоса и преувеличенной трагичности ситуации. Вместе с тем он не забывал подливать ей вина, и, когда уже после полуночи Агриппина встала, чтобы отправиться к себе, она была не вполне трезва.