Несвятые святые женщины

Дама задумалась и не стала спорить, сунула провожатой в руку монету и уехала.

Хотя к странной женщине в мужской одежде все давно привыкли, а в городе ее называли «монастырской Настей», но интересоваться ей не переставали и с любопытством смотрели на нее, когда она, нагнув растрепанную голову, сидела на крылечке своего холодного домика и резала ножницами кусочки хлеба, бросая их птицам. Голуби вились над ней, садились на плечи, дерзко вырывали у нее из рук большие куски и целыми стаями слетались к ней, хотя она их не звала. Наевшись досыта, точно сговорившись, они поднимались с земли и исчезали под широким карнизом монастырской церкви. А Настя, даже не подняв головы, чтобы посмотреть на своих любимцев, тихо вставала со ступенек и уходила…

Однажды увидели, как она что-то писала при свете воскового огарка. Но куда потом делись ее записи, никто не знал, а монахини потом долго шептались и допытывались: что же такое могла писать Настенька? Их разговоры дошли до матушки-игуменьи, которая сразу оборвала любопытных:

– Что пишет? А вам все надо знать! Это не вашего ума дело! Пишет поминание, вероятно! Конечно, не письма же!

Она не любила сплетен и лишних разговоров. Вообще матушка-игуменья была строгой, умной и тактичной начальницей.

Одежда Настеньки вызывала большой интерес у мирян. И вот однажды игуменья позвала ее к себе и стала уговаривать сменить ее наряд на монашеский, чтобы никому не было «искушения и соблазна».

– Недостойна! – только и сказала юродивая, и все осталось по-прежнему.

Батюшка, поговорив с Настей, убедил ее хотя бы ко причастию не подходить в ее обычном наряде. И с того времени на Настеньку накидывали черную ряску, когда она подходила к Святым Дарам.

Судя по внешнему виду этой женщины, никому и в голову не могло прийти, что и она когда-то жила обычной жизнью зажиточной семьи. Быть может, и у нее были привязанности, даже страсти, но все это прошло, и она стала невозмутимой и бесстрастной. Она и на молитве-то не проявляла особого рвения. Неподвижно стояла на своем месте, боясь показать людям свое лицо и закрывая его иногда от слишком любопытных взоров руками… И тогда слезы выступали между тонкими пальцами, тесно прижатыми к глазам…

Многие думали, что в прошлом у Насти был роман, но едва ли это было правдой: так мало она была похожа на героиню романа. Другие думали, что она совершила какое-то преступление, и уверяли, что старый священник, монастырский духовник, знает ее тайну, которую, конечно, никому не откроет… Но и это было сомнительным уже потому, что Настенька была почти молчальница, и молодые послушницы, как ни старались уловить хоть один звук ее голоса, когда она подходила под епитрахиль отца Владимира, совсем ничего не слышали.

– Так и стоит, девушки! – говорили они. – И хоть бы словечко! Наверное, отец Владимир принимает «немую» исповедь нашей Настеньки и отпускает ей грехи так, в молчанку!..

Легкомысленные послушницы, не связанные обетами, любили посудачить и везде совали свои носы, когда вблизи не было матушки-казначеи, которая зорко следила за нравами и исполнением устава в монастыре.

Однажды Настя заболела и не выходила из своей холодной кельи, а уже стояли первые морозы. Ее навестила сама настоятельница.

– Переходи в монастырскую больницу, Настасья! Там тебя наша докторша полечит… Там уход хороший!..

– Нет!

– Да почему «нет»?! Грех не заботиться о своем здоровье, ведь оно тоже от Бога!

Но Настя продолжала молчать, и ее оставили в покое: только укрыли теплыми одеялами и стали чаще навещать.

– А то, избави Боже, умрет, окоченеет, еще отвечать за нее придется перед людьми! – говорила осторожная игуменья.

Настя пережила зиму, которая была не очень суровой, да и в беседку ей поставили железную печку, которую топили два раза в день.

Но вот настала весна, ранняя, дружная и радостная. Засуетились черные фигуры между цветниками, тополями и кустами сирени и акации. Могилы богатых граждан города на монастырском дворе убирали и украшали. Темная зелень травы, которую в Малороссии зовут барвинок, раньше всех проклюнулась из земли, почти одновременно с ней показались и лиловые цветочки, задорно смотревшие на солнце и на людей… «А мы вот сами выросли! – казалось, говорили лиловые барвинки. – Да еще нарядней и раньше других!».

Все оживало и радовалось, а бедная Настенька тихо, не жалуясь, потихоньку таяла…

Одним чудесным утром в ее беседку пришли хлопотуньи-монахини и нашли ее уже мертвой. Она умерла ночью, под пение соловьев и воркование голубей, напрасно ожидавших кусочков хлеба.

Тогда наконец увидели лицо умершей: оно не было красивым, но хранило спокойное, мирное выражение. Свою тайну Настя так и унесла в могилу…

Так, по крайней мере, думали все и остались бы в этом убеждении навсегда, если бы один случай не раскрыл целую историю страдальческой жизни одинокой девушки, которую звали Анастасией Ивановной Белугиной.