Неудачная шутка (СИ)

Каждое движение лишало его воли и воздуха, снова и снова, будто у него прежде было и то и другое; и унижение было невозможно вытерпеть.

- Весело шумя своей листвой…

Красивая рука прекратила не-рукопожатие, равнодушно выбросила его пальцы, и его собственная кисть безвольно опала, вялая, на грязный асфальт.

- Всю жизнь без единого друга.

Движение из глубин горла завершилось: в кулаке злодея был зажат резиновый, желтоватый сгусток, полупузырь, совершенно сухой и прозрачный: его собственный желудок?

- Что это? - недоуменно заворчал Чилл, рассматривая дряблую, мягкую резину в своей руке. - Это нам не понадобится, - он наклонился к Брюсу. - Больше не понадобится, верно? Ты ведь доверяешь мне?

Наивный, одинокий мальчишка закивал, прикрывая глаза.

- И я отломил его ветку, и обмотал ее мхом…

Убийца поднапрягся, уперся ботинками в землю, растирая под подошвами красную нежность лепестков и зеленый сок стеблей маминых цветов, забытых, отброшенных, покинутых в беде, и подцепил сухую и твердую кость детских ребер свободной рукой.

Созерцающий сосущую боль в груди, рожденную этими пальцами, Брюс и не подозревал, что там что-то есть, что там нет пустоты.

Дверца грудины, сплетенная из ивовых прутьев, заскрипела несмазанными петлями, и он мрачно уставился туда: в нем было еще что-то, шуршало кожистыми крыльями, мерзкое и черное - но хуже всего было не это, и не горькие слезы, ничем не зашифрованные, не унижение, даже боль не была самым ужасным.

Самое гадкое…

- Давай же, Брюс! - захохотал злодей с новой силой, раскрывая его ребра легко и с оглушительным, совершенно нереалистичным хрустом, чтобы выпустить на свободу ледяную, одинокую ночь окончательно. - Давай. Давай-давай. Скажи это, признай. Брю-юс, Брюс… Брюс…

Самое гадкое было то, что этот незнакомец был печален. Господи, он печален из-за него?

- Я должен был назвать тебя по имени, да? - виновато зашептал убийце своих родителей не-ребенок, падая на колени вне воли Брюса Уэйна. - Да? Джо…

Смех истаял, невыразительную маску лица убийцы исказили досада и раздражение, и он был готов сказать что-то важное…

Брюс проснулся посреди ночи от своего шепота, выданного подушке: обычное дело, привычней только крик.

Не в силах вспомнить, что ему приснилось, широко отерся, вставая, скидывая с кровати любимый бланкет из верблюжьей шерсти.

Имитация страха? Верно. Ужасно надоедливое подсознание… Его ничего не мучило. Никогда.

В целом, он не мог даже предположить, что могло его так напугать, да и слез он ждал добрые двадцать лет, с интересом пытаясь себя хоть немного размягчить.

Не важно.

Осадок, тяжелый и рыхлый, был мерзок, и он раза в три тщательнее, чем необходимо, оделся в спортивную одежду, и отбыл наворачивать беговые круги по треку за тисами, и под каждый шаг на языке подпрыгивали слова, плод долгих, но пустых размышлений над томиком Уитмена: и я отломил его ветку, и обмотал ее мхом, и повесил на виду в моей комнате…

По возвращении он проверил маячок на Гамильтоне, но тот, конечно, не откликался.

Комментарий к Глава 66.

*плетется рысью как-нибудь*

========== Глава 67. ==========

Первые две недели после восстановления он обыскивал Готэм. Весь, каждый уголок: ожидаемо ничего. Создал новую личность для получения информации, подключил две старые.

Ничего не затевалось, и Брюс почти оставил идею следить за ним. Как он умудряется быть таким незаметным? Оставалось только одно: он покинул город.

К лучшему.

Не в силах успокоиться, мрачный герой обыскал весь штат, пытаясь только удержаться от личного своего участия.

Разум все еще пребывал в подмороженном состоянии.

В Уэйн-меноре не обсуждали злого клоуна с момента того стыдного разговора, но в голове у Брюса все еще стоял его собственный голос: “Конкурс… Шрамы”.

Боль, скрутившая его после полного осознания своих ошибок, не отступила, но превратилась в холодное оцепенение, даже равнодушие, с каждым днем все больше погружающее его в какой-то эмоциональный ледник.

Но он выиграл? Да, он чувствовал себя победителем: цельности, может, он и не ощущал, и грядущие бензиновые беды обрекали - из-за него? Нет… - город на новые страдания, но он был тут, облеченный в панцирь справедливости, праведный.

Возвышался, безусловный. Был ко всему готов.

Глупец.

К последней неделе октября все стало куда хуже.

Сначала ему стали сниться кошмары - куда более жесткие, чем прежде.

Стыдные и прорастающие черным пламенем, они сплелись с его тупиковым адом, пропитались им, пропитали его, просочились… Достаточно будет только одной смерти, высеченной белой рукой - даже косвенной, или условной - и совесть, и без того одичалая, изведет его окончательно.

Но он мог все это терпеть, и это тоже было гадко и безнадежно…

И он продолжал. Вставал, поднимался. Каждую ночь выходил в город, пылая от ожидания беды, ничего не находил - и каждое утро рождало надежду не увидеть его больше никогда.

Ложился в свою холодную постель, видел очередной кошмар, потому что знал, что во всем виноват только он - что бы там не ждало любимый черный город, что бы не ждало оставленного без присмотра карнавального черного злодея…