Неудачная шутка (СИ)

Опускались черные пологи сна, черные кевларовые пальцы впивались во влажные светлые волосы, запрокидывалось белое горло, трещала кожа, лопалась, расходилась по каким-то прежде неведомым швам…

Можно было ожидать от своего специфического разума подобных эксцессов…

И он вскакивал, долго сидел у изголовья, глядя на трость у стены, унимая возбужденное тело.

Слонялся по промозглой роще до ужина, и в кабинет отца так и не зашел ни разу. Не заходил и в северную библиотеку.

И причина была очень проста: страх. Вдруг прохладный воздух, или габардиновая обивка тахты, или сухие страницы книг сохранили жуткий запах несуществующего человека?

Все это было ненужной ерундой - все эти исследования собственного безумия - есть ли оно, он, будет ли впредь? - чем кончится его бестолковая жизнь, когда наступит стабильность, в достижение которой он вкладывал в прошлом столько сил?

Бегать за опасностью, словно пес - унизительно, но логично. За последние месяцы Брюс пристрастился к логичному неимоверно.

Но был еще один человек, желающий знать, где Джокер и, главное, обладающий опытом в выслеживании его - пусть и минусовым: если судить по серьезности, с которой чертов клоун активизировался, скрываясь, толк все же был.

Замученный долгим рабочим днем непривычно отстраненный Джим никак не прокомментировал новое посещение мест заключения.

Когда хмурая женщина ввела Коломбину, от ее взгляда Брюсу вдруг почудилось, что это он сидит тут неизменно уже много лет, а теперь - за хорошее поведение - получил возможность встретиться с прекрасной посетительницей.

Под скрытыми овальными стеклами модных очков яркими голубыми глазами пролегли усталые серые тени, неожиданно сделавшие красивое лицо по-иному одухотворенным.

- Добрый день, мисс Квинзел, - как можно вежливей выдал он, иррационально злясь почему-то на себя за прошлую, первую с ней встречу.

- Хочешь поговорить о Джокере? - приветливо спросила она, беспокойно устраиваясь на неудобном стуле.

Сумрачный Брюс, дипломированный искатель бед на свою голову, чуть было не спросил, куда делось прошлое, прежде уверенное летнее имя, и ужаснулся себе, даром что и правда пришел поговорить о Джокере.

- Расскажите, кто вас нанял, - аккуратно начал он, упрямо не желая задавать побочных настоящим вопросов.

Прекрасное женское лицо отразило дичайшую скуку.

- Хорошо, - сдался неловкий дознаватель. - Давайте начнем с Джокера. Расскажите мне про Луну.

Удивленный Гордон навострил уши, выглядя довольно забавно.

- Ах, Луна. Наша колыбель, - просияла женщина, мгновенно преображаясь. - А что мне за это будет?

Лампа дневного света, прямой линией застывшая под потолком допросной, равнодушно испускала мертвенный голубоватый свет, делающий разносортную кожу мертвенной, глаза - охваченными условной лихорадкой.

- Ваши условия.

Она замялась, потому что все, что ей только было нужно, было совершенно недоступно.

- Я подам райдер позже.

Усталый Брюс постарался не меняться в лице.

- Луна, мисс…

- Луна… Вот злой, - без перехода, неожиданно низко прогремела она, снова преображаясь: у губ проявилась горькая складка, накинувшая ей лет пять, но неожиданно сделавшая ее еще более удивительной и по-иному прекрасной, - черный волк в своей семье - кровосмеситель, отец пятнадцати своих племянников или уставший от ебли мальчиков из церковного хора пастор слышат о “взрослом развлечении” в своем деревенском клубе. Это наш клиент, ясно?

Усиленно игнорирующий раздражающие факторы вроде ненавистных сквернословия и печальных теней несчастливого детства, Брюс только медленно кивнул.

- Ждет темноты, выходит в лес или поле, ведущее к плацу, погасившему огни. На дороге его встречает гадалка, Мадам или бородатая женщина (фальшивка, конечно) с красным фонарем - о, этот милый намек на нашу блядскую натуру - ведет нашего кормильца к одному-единственному шатру, украшенному цветами, если, конечно, сезон позволяет. Стоит их мерзкий сладкий запах, обманчиво приятный. Это уже половина представления.

Она вдруг вспомнила, что должна любить цветы и приуныла, но память уже сильно увлекла ее.

- Папуля отхаживает нас перед выступлением плетью. Манджафоко ебаный. Но не его: он потом мстит. Но отцу он нравился как раз по этой причине. Цветные стекла. Все мелькает, и занавес всегда опущен… Подают дешевый кагор, словно это причастие. Папуля был тем еще говном. Канат без страховки, трапеция, цилинды, капштейн на проволоке, сраные фокусы - ничего особенного, но все с каким-нибудь вывертом, чтобы щекотало нервы.

Замигал свет, затрепетал в ловушке стеклянной ламповой трубки, прорвал морок повествования, и она замолкла, очевидно, не получив какой-то ожидаемой реакции; взъярилась, раздувая ноздри, зачастила откровенней:

- Коронным номером программы был метатель ножей: на голову одевали пыльный бархатный колпак и в артиста метали ножи. Ему, безглазому… обнаженному… уворачиваться… Но все это, конечно, было заранее отрепетировано. Галдящие, жрущие свиньи, похотливо вскрикивающие при каждом ноже, упруго втыкающемся в мишень за моей… спиной… Ненавижу. Ненавижу. Знаешь, что?