Неудачная шутка (СИ)

Эта мысль - как любое уродство и гадость, привычно привлекающие его своей нескрываемостью, а потому честностью - на некоторое время увлекла его: он видел, как лопаты ладоней рассекают фарш, которым полн резервуар, как капли мясного сока дрожат и перетекают; как ныряет между островков котлет серьезное, холодное, красивое лицо героя; чужие руки с острыми ногтями полосуют обивку его собственности, и пенные плевки шлепают по темным губам…

Это бы так занятно, что он замечтался.

Стоя на коленях без рубашки и ботинок, замер с занесенным для удара кулаком над крысиным ходом.

- Никому не доверяй… - приговаривал он не-про-себя быстро, потому что одолеть оковы неудачи оказалось нелегко. - Не показывай никому спину…

Его изможденный голый торс, сухой от недоедания и влажный от пота, сам кулак-орудие и прилегающее к нему предплечье были забрызганы красной кашицей, и периодически он принимался хихикать, когда представлял себе тот недовольный интерес в серых глазах: какая-то тайна.

Но это и была его тайна, больше ничего - о, как это было смешно: кому-то захотелось узнать такую незначительную вещь, ему самому такой пустяк оказалось желанно скрыть!

Сдерживаться было нелегко, и он вздрагивал, когда от шоссе под его норой раздавались локальные вскрики сирен, прерывающий мерное дыхание утренней доработной пробки.

В глубине тоннельчика, в черной арке норки показались любопытные звериные усишки - пегие от налипшей пыли, он едва заметно двигались, когда грызун принюхивался, не умея понять, почему убийца мышей ждет так долго остается без движения.

До того не замечавший своей охоты на вредителей Джокер не двигался, но паниковал: воздержание после стольких лет не пошло ему на пользу, и он иссыхал прямо у корня. Был ли он достаточно хорош, чтобы покрывать серебро? Нет, нет, какая мерзость.

Его руки были грязны для чистейшего, и шершавы для шелков и ночных туманов. Не удивительно: он не мог быть уверен, но знал точно, что с самого начала был воспитан воинством - даже если то была лишь армия кипарисов, арьергард висячих мхов у казарм трейлеров, стройные ряды сухих камышей…

- Я научился этому в Квотере (да не сосать хуи, а…), - сказал он крысам, чье лоно захватил без спроса, чтобы укрываться от дождя и снега: в дурке с этим не было проблем. - Вылезай, животное, давай смахнемся.

Новый удар о кафель пробудил его - грязь с ботинок попала в трещины ожога, защипала: инфекция.

- Проклятье, - пробурчал он, вскакивая на ноги. - Микки, ты ведь ничем не болен? - тревожно спросил он у мертвого грызуна. - Проклятье… Проклятье…

Крысиный труп с разможденной головой среди осколков крохотных челюстей имел уцелевший серо-розовый язык, но ничего не ответил.

Джокер вновь обратился к зеркалу, будто мог увидеть в отражении проходящие по его крови инородные частицы заразы, но его разбитое отражение ничем не отличалось от нормы.

Эти нестандартные для него хлопоты приносили ему удовольствие: прежде не было необходимости думать о пропитании, о работе мозга, о гигиене (теперь он весь был кожное сало, коросты на ранах, смегма, пот, сухие ногти, зубной налет), о чистке кишок, об облетающих волосах и ресницах, о вирусах - папилломы, бешенства, ВИЧ - микробах, бактериях, паразитах…

Словно он снова был подростком, эти страхи не оставляли его, и пробуждались, стоило исчезнуть лаванде, спиртовому сандалу, проявиться запаху тела.

Следующие двадцать три минуты, запершись в служебном душе, плюющемся небольшими порциями ледяной, воняющей тиной воды, он до скрипа натирался одной из своих футболок, щедро умазав ее мылом.

Что-то сделал не так - где-то пережал, где-то недожал - черт его знает, это темный лес - рука на плече, внимательный взгляд…

Выскользнул из душа, стремительно, словно стыдливая девушка, облачаясь прямо по мокрому в уцелевшую одежду.

Устроить лежбище между ног женщины прежде казалось ему отличной шуткой.

Теперь в чреве железной Леди Справедливости - вечному символу, огромной полой статуи, купленной и оберегаемой каким-то-там-другим-Уэйном, было не так уютно - почил безвозвратно хлипкий однодолларовый журнальный стол, пришли в негодность кипы бумаг - газет, газетных вырезок и записей - он изорвал рубашки, изорвал брюки, попытался изорвать галстуки, рассыпал отмычки, и больше ни одной не найти, шмякнул пулелейку об стену так, что даже в этом немудреном приборе, похоже, начались неполадки…

Брюс впервые не стал ему Бэтменом. И он опустил руки, оттого теперь громил об стену захватанные жирными пальцами стаканы и запыленные, засиженные мухами справочники, аппаратуру и ящики с инструментами…

Прежде он никогда не оставлял незаконченных дел.

Не оставлял. Нет? Он не мог вспомнить, но… Не оставлял. Никаких принципов, но тогда он ничем не отличался бы от…

Мужская фигура - отвратительно огромная, значимая, устрашающая - в последнее время все реже тревожила его - и вот теперь, в черную полосу неудач, он явился опять, серый, блеклый, неизвестный…

Он собрал на влажные голые ноги пыль и хлебные крошки с пола, подскользнулся на гниющей апельсинной корке, но не заметил этого.