Неудачная шутка (СИ)

Щелчок затвора ознаменовал взведение, и Брюс подскочил, больно напрягая истертые геройством колени: нет у него этого времени. Почему он рассчитывал на это промедление?

- Нет, - прорычал он, холодея, бессознательно выворачиваясь из пут смирительной рубашки - ослабла левая рука, правая, упал на четвереньки, все еще спеленутый безнадежностью - если бы был окрик, он бы остановился, но врага не интересовало его положение: в руках у него была смерть, готовая случиться, как только он решит ее разбудить. - Не стреляй. Мне наплевать, даже если я выгляжу жалко, видишь? Ты победил, довольно…

Пересилив себя, уставился в равнодушное белое лицо, на влажный висок, который оглаживал черный пистолетный ствол - и молчать нельзя, и голоса повысить не выходит…

Эллиот фыркнул, но было видно, что он серьезен - торжественно, могильно мрачен.

- Что ты там бормочешь? - с неизбывным отвращением переспросил он - и его рука была тверда. - Мне не стрелять? Нельзя? Но ради этого я жил эти несколько лет. Недостаточно сломлен ты, Брюс Уэйн, недостаточно. Но мне хватит. Почему только я ничего не чувствую сейчас? - вдруг взревел он, и его рука задрожала - наконец, но опасно. - Потому что ты не прощаешься с ним? Попрощайся, давай. Попрощайся, и в это время вспомни, как она любила чернику, как мягки были ее ладони, как меняли цвет ее глаза… Все это сгорело в его крематории, от всего этого не осталось следа. Вспомни, что это был всего лишь чужой человек, нам чужой, чужая женщина, но больше всех остальных заслуживающая счастья. Вспомни, почему ты простил его - потому что не винил? Если бы это было так. Брюс, если бы так - если бы ты был простым ублюдком, которых тысячи, которым срать на всех - но ты был мне другом. Ты ей был другом, я просил тебя защищать ее!

Брюс смочил иссохший рот, неловко зализал болезненную трещину на нижней губе: верно, когда-то давно - так давно, что было в другом мире - Эллиот был Ланселотом.

“Я знаю, что она тебе тоже нравится, друг.” - сказал Томми в тот день, когда Рейчел, милая, маленькая, загорелая, плотная, голенастая Рейчел, идущая между ними, споткнувшись о корявый древесный корень, ухватилась за запястье Брюса, и потом еще долго, хихикая, шла с ним под руку - никакая рана не смущала ее, не вызывала ее слез. - “Не обижай ее, а то я тебе всыплю. Я отойду в сторону.”

Она была Гвиневрой, а Брюс не понимал, зачем им делить девчонку, зачем кому-то “отходить в сторону”…

Джокер пристально следил за напряженной сценой, так злобно щурясь, что мог, наверное, бить взглядом стекла.

- Проклятье, у меня от вашего сиропа будет диабет, - фыркнул он, сладострастно разглядывая сухие глаза героя, искаженные гневом и чем-то ему самому совершенно непонятным, и ненависть к нему, настоящая, уничтожающая пустоту, делала его, без меры злопамятного, неприлично счастливым.

На него не обратили внимания - будто его не было, и он покивал сам себе, едва, но смущенный стуком своего взволнованного гневом сердца.

Презираемый им Брюс не испытывал прежних чувства вины и сожалений - не было “если бы” (если бы Эллиот не вернулся, если бы он не был таким доверчивым дураком, если бы Джек не тронул ее, если бы она избрала бы другой путь, а не путь сильных, где каждый правдорубец рискует, потому что безумие и вседозволенность испоганили личность человека, которого прозвали Джокером, о, если бы он никогда не появился, если бы он не вернулся, если бы он не был бы собой, если бы при одном взгляде на него не начинали ныть зубы) - они существовали, но больше не были важны.

Жадно оглядываемый им Джокер казался совсем незнакомым - не помогла даже стандартная пантомима из шрамов, оскаленных зубов и скрюченных когтями пальцев - он напрягся так, будто поднимал самый большой вес в истории человечества, хотя и не стоило этому удивляться, никто еще не смог поднять себя над землей - зеленые вены туго набрякли под тонкой кожей, текла слюна…

Брюс вдруг увидел, как одну из них - бедренную - перерезает невидимое лезвие - словно трещина в земной коре, плоть разошлась, выпуская наружу темную кровь.

Что за жуткий мираж, чудовищное видение? Но достаточно было моргнуть, и все стало прежним - упругая кожа, униженная поза.

- Почему же я ничего не чувствую? - гремел в это время Эллиот, и вдруг расшатался, запрыгал на месте, заходил по странному маршруту дыба-окно, будто там, на свободе, снаружи, было что-то, что необходимо было видеть, походя бедром снося со стола лампу, тонкостенный кувшин с водой, органайзер - скрепки прыснули в воздух, словно странный серебряный салют, хрусталь звонко грохнулся об пол, разбиваясь в блистающую крошку. - Ты уничтожен, так почему?! Почему ты не убил его тогда? Ты ведь совсем не изменился, избалованный ты ублюдок! Почему? Прощайся. Прощайся, - это была истерика - из тех страшных, что проходят удивительно тихо и абсолютно униженно. - Почему? Почему он? Ну почему?..

- Нет. Не буду. Не хочу, - зашипел Брюс, открываясь для всего прежде нежеланного - для ненависти - и прошлое тоже больше не имело значения, как он этого не заметил? - Не буду прощаться. Он не умрет.