Неудачная шутка (СИ)

- Не подыхай, не вздумай сдохнуть, - бессознательно ворчал он, суетливо разыскивая пути отхода. - Он получит твою жизнь? Это буду не я? Не смешно. Не смешно, абсолютно неприемлемо… Ты хотел знать о шрамах, я вспомнил, представляешь? Обычное мясо, жертва, скучища. Я ужасно разочарован и в себе, но ты же убедишь меня в обратном, да? Как ты всегда это делаешь, одним взглядом. Я родился в жуткой дыре, и не был там шестнадцать лет. Олли привез нас в Лафайет, и я сбежал, потому что это был тот самый приход, и было то самое время, чтобы вернуться к началу. За это я крупно поплатился, они нашли меня, я был в крови, подставил их, и они взбесились, выбивали из меня пыль добрых два часа, вот с этого места начались проблемы, понимаешь? С памятью. Рожу когда резали - ничего не забыл, а тогда стал путать право и лево! Думал, это какой-то хитрый амнезиак, а это был кулак Буча! И воспаление. Я недооценивал силу воспаления, мм… Там, как ты бы сказал, дома, была собака - самая ласковая ко мне. Шерстяная, теплая. Смотрела так, будто я центр вселенной. Но она не знала, кто я. А ты знаешь, верно?

Даже если в спину его дрючили мертвячьи бедра, и его возмущение от чертового бэт-самопожертвования было так велико, он не мог ждать, у него не было времени на промедление.

Стало еще хуже: откуда-то подобралось до этих пор неизведанное смятение, несвойственное ему замешательство - представления об оказании подобной помощи он имел весьма смутные, и весь опыт стал бесполезен, он сам был совершенно бесполезен.

Конечно, он знал бессилие - и в начале нового паломничества в менор, этого последнего - но быть негодным на действия ничтожеством оказалось куда горше.

- Мне надо, чтобы ты очнулся. Я все знаю, но ничего не чувствую, поэтому - очнись, - твердо потребовал он, хамелеоном меняя настроения и, уложив граненый подбородок в свои ладони, слюняво приложился в отвратном поцелуе с языком к горькому темному рту, с хладнокровным слабоумием идя на взятки с потерявшим сознание. - Хоть раз, блять, сделай все так, как мне надо! - не получив желаемого, взвизгнул он, отнимая рот, но пузырящаяся слюна вязко соединяла их после целую секунду - самую долгую из всех секунд, такую же ненормальную, как они оба - он рассыпал споры, они могли зацвести, сожрать последние силы этого тела.

Но этим человеком невозможно было манипулировать. И угрозы не действовали.

Телефона в комнате не было, но он мог бы начать придумывать, кто он и что делает на месте преступления… Он мог сказаться прохожим? В этом случае лучше было бы дождаться их, проконтролировать, дать показания, не дать воровать у него из дома. Не выйдет: посмертный позор героя, посмевшего знать злодея. Или… притвориться захватчиком, но он обнажен… Одежда изрезана, тайник с новой слишком далеко… Он мог бы использовать все это в своих целях - убрать доспех? Не убирать? Выгадать что-то для него, глупого, предавшего нормальность ради спасения кого попало, даже теперь - ведь он не умрет, не может умереть…

Снять броню с мертвого тела фальшивки? Нет, не стоит: тогда его грехи спишут на оригинал. Кроме того, нельзя делать его мертвецом, как объяснить такую самооборону? Асфиксия, может, сломанная шея, определенно, кровоизлияние в мозг… Нет, Эллиот должен умереть в другом месте.

Но телефона не было, и он должен был оставить оба полутрупа наедине, чтобы найти его - и он не мог, сраженный тревогой - впервые человек, которого льстивые дураки приятно прозвали Джокером, не мог думать от волнения.

Поэтому он, ухватив бедовое тело под руки, будто в слащавых объятьях, перевернул голову и вложил пальцы в благородный рот, протолкнул глубже, отмахиваясь от логичных для себя поворотов памяти в никуда - проследил, чтобы содержимое желудка изверглось полностью, и это удалось только с четвертой попытки.

Невозможно было, впрочем, оценить качество работы.

- Искусство проблева, Брюс Уэйн, - шептал он, бессмысленно впиваясь пальцами в тревожно холодную под тканью обмякшую мышечную доль, придерживая его как мог крепко. - Вот что это такое, вот что. Тебя же это не устроит, мм.

Тонкие губы героя рассохлись, пожелтели отошедшей кожицей, но воды в чертовой комнате тоже не было - хрустальный графин лежал разбитым, годный только на то, чтобы волшебным фонарем отражать электрический свет ламп.

Кубики льда, даже растаявшие до прозрачных обмылков, вполне сходили, и Джокер сунул один в рот, чтобы рассосать, очистив от налипшей грязи, тут же осознавая, как его самого мучила жажда - и талая вода в его пальцах немного облегчила парную засуху.

Но этот рот больше не двигался. Не собирался плотно сжаться в ту привычно твердую, высокомерную линию, преодолевая боль, натугу или раздражение.