Неудачник

И вот, когда она заходит на очередной круг, стараясь втоптать поглубже, чтобы уже не выбрался, я не выдерживаю:

— Да пошла ты, сука! — говорю не громко, но отчетливо.

— Что? Что вы сказали?

Воблина смотрит, дико выпучив глаза, отчего становится похожа на крысу, которой зажали хвост. Лицо краснеет, а губы, стиснутые в две неярко очерченные линии, наоборот становятся почти белыми. Уже хорошо. А то от ее бравурной тирады уже начинает болеть голова.

— Что слышала! Пошла прочь, сука!

Воблина, похоже, не верит ушам. По лицу видно — разрыв глобального шаблона. Земля перевернулась, и ступни тонут в облаках. А сверху огромная глыба материи, что раздавит, если как можно скорей не вернуть все на место.

— Что ты себе позволяешь, сопляк?

— Заткнись! — ледяным голосом приказываю я, отчего Воблина испуганно моргает, давится уже начавшейся новой тирадой. — Слушай сюда! Я долго молчал, но сейчас скажу. Потому что другие боятся. Потому что тебе самой, сука, нужно подумать. И потому что мне уже глубоко плевать, понимаешь, стерва?

Воблина молчит. Только хлопает широко открытыми глазами.

— Ты думала, так меня построила, что я буду спокойно наблюдать этот спектакль? — продолжаю я. — А вот хрен тебе, старая дура!

Воблина так и застывает с открытым ртом. Взгляд недоумевающий, но и полный ненависти. Какой-то жгучей, тяжелой, вязкой. Я внутренне удивляюсь, как можно так ненавидеть всех, и оставаться в здравом уме? Хотя, какой здравый ум у Воблиной.

Вспоминаю, как в универе отмечали ее пятидесятилетие. Молчаливое недовольство преподов, выстроенных в две колонны, чтобы дорогая Ольга Александровна прошла сквозь строй всеобщего обожания, пафосные речи, и не менее пафосный стол с официантом, обилием выпивки и закуски. Раболепные, трусливые взгляды, подхалимские разговоры. Мне стало тошно с самого начала. Поэтому, сделав глоток вина, я предпочел затаиться, дистанцироваться от всего этого. Пока улыбающийся Другин не просит произнести тост.

Я произношу. Про то, что время с хорошими людьми не считается потраченным временем, и в зачет жизни не идет. Пока говорю — увлекаюсь, и получается, и непроизвольно заявляю, что время, проведенное в компании юбилярши, вычитается из жизни. Повисает тишина. Воблина соображает, что я такого сказал. Другин довольно улыбается, преподы стараются даже не шевелиться. И в полной тишине, разрезая статичную картинку, раздается голос Тишкова, старого преподавателя высшей математики:

— Владимир Ярославович, а вы, случайно, знак не перепутали?

Нет, хочется сказать мне, я только что выразил общее мнение. Просто никто не хочет в этом сознаться. Но в душе каждый поддерживает.

— Так и есть, — смущенно говорю я, улыбаясь.

Обстановка разряжена, все продолжают пить и веселиться. Но я время от времени замечаю нехороший взгляд Воблиной. Она не забудет, и не простит. Как не простила то, что Другин взял в штат строптивого студента, имеющего наглость перечить ее величеству.

— Как ты смеешь?! — срывается Воблина на сакраментальный вопрос.

— Так, заткнись, и слушай, — холодно говорю я. — Такие вопросы будешь студентам задавать, благо они перед тобой дрожат. А меня послушаешь с закрытым ртом. Ты думаешь, здесь можно все? Празднуешь победу? Может быть. Но победа эта, как и другие у тебя — пиррова. Вся радость превратиться в горечь. Понимаешь? Ты ничего не добилась. Как была злобной стервой, так ей и осталась. И это тебе приговор. Несмотря на все победы. Вопрос времени…

В этот момент пространство отношений структурируется по-новому. Легкие маски приличия, этикета сорваны, на свет злобно смотрит то, что всегда сидит за ними. Такие моменты коробят меня с детства. Это похоже на то, как трещит хрупкий лед под ногами двоих, уверяющих друг друга, что стоят на бетоне. Реальность резко меняет условия игры, требует жестких действий для выживания.

Воблина скалит покрытые желтым налетом зубы, кажется, глаза полностью чернеют, становясь маленькими бусинками, отчего все сильнее проступает крысиное естество. Я отхожу чуть дальше за стол — от нее даже пахнет нехорошо.

Продолжаю говорить. Что-то важное и правильное, способное, на мой взгляд, донести до этой злобной, но, по сути, несчастной женщины всю низость ее падения. Но, глядя в темные, какие-то пустые и отталкивающие глаза, понимаю, что ничего не исправить.

Возможно раньше, в детстве, юности, когда это еще была молодая, неискушенная девушка, можно было повлиять, уберечь, спасти от этого состояния. Но сейчас время упущено. Есть черты характера, настолько глубоко въедаются, что исправить их никому не под силу. Только времени и затухающему естеству человеческой натуры.

Я еще по инерции то говорю, но понимаю, что тщетно. Что я делаю? Пытаюсь что-то доказать злобной, склочной бабе. Так и самому бабой можно стать, если уже не стал. От этих мыслей становится еще противнее. Кажется, что если Воблина еще хотя бы минуту будет перед глазами — не сдержусь, вырвет. Поэтому прерываюсь на полуслове, разворачиваюсь, иду прочь.