Неудачник

— Но сейчас-то я с тобой, Вова! — почти кричит. — Сплю я с тобой!

— И с ним, — говорю с горечью. — А со мной, пока он позволяет…

— Ты же видел, какой он! Он бандит! Он тебя убьет! Он нас обоих убьет!

Я хватаю куртку, почти вылетаю из квартиры. Слышу, как за спиной хлопает дверь.

Иду по улице, смотрю на машины, фары слепят, но это ничего. Ничего по сравнению с тем, что я потерял часть себя: безвозвратно, болезненно. Образ, что создавал годами, пестовал и лелеял. Конструкцию, представление о себе, пусть слегка искусственное, может даже заниженное, не имеющее отношения к реальности. Но, как на костыли, я опирался на него, чувствуя целостность личности.

И вот теперь все рухнуло. Еще один раз. Я иду, не замечая дождя, не обходя лужи. Иду, даже не зная куда. Потому что надо идти, надо устать, вытеснить из головы этот позор, снедающий меня стыд. Настя все видела. Мою слабость, мое отчаяние. Все, Настя для меня кончилась. Исчезнуть…

Нахожу киоск. Ослабшим, каким-то не своим голосом прошу у продавца бутылку водки. Тут же, отойдя на пару шагов, открываю. Запах спирта ударяет в нос. Делаю глоток. Кашляю. Водка горячей волной проваливается в желудок. Еще глоток. И еще. Пью, пока содержимое бутылки не уменьшается вполовину. А мне становится немного легче. Так, чтобы доползти до дома, укрыться одеялом, и уснуть, не чувствую от усталости ноги.

И еще, желательно, чтобы перед глазами не было Сереги. Стереть лицо, место, где против воли познакомились. Стереть даже Настю. Все, это не имеет значения. Отгородиться стеной, такой толстой, чтобы не чувствовать за ней присутствия врага, что публично унизил, стер в мелкую крошку.

Я иду по улице, размахивая полупустой бутылкой, потому что точно уверен, что ничего больше не произойдет. Не со мной. Кому нужен кусок падали, аморфного, ни на что не способного мяса? Моя жизнь закончилась там, в нескольких часах отсюда. А сейчас — просто агония тела, сердца, что в тщетной надежде качает кровь, стремясь оживить слабеющее тело. Я умер, и никто не заметил.

— Я умер! — кричу я в ночь. — Люди, я умер!

А потом жадно присасываюсь к бутылке. Пью, давлюсь, пью. Падаю в траву. А может, все закончится здесь, проскакивает шальная мысль. Но вижу лицо Сереги, слышу голос. Ничего не закончилось, говорит он, и не закончится. Ты будешь страдать. Ты, сука, будешь мучиться. Закрываю лицо руками, словно стараясь спрятаться, начинаю плакать. Сначала сдавленно, а потом громко, захлебываясь слезами.

У каждого из нас есть некий стержень, внутреннее ощущение себя. То, что позволяет относительно комфортно переносить тяготы и лишения жизни. В таких условиях основная задача — не сломать его: предательством, слабостью, или еще чем либо. Иначе — жизнь теряет хотя бы подобие смысла.

Я этот стержень сломал. И, вместе с ним, потерял значительную часть, пусть и мифической, не имеющей ценности, но моей жизни. И сейчас я лежу в мокрой траве, и реву, сотрясаюсь рыданиями.

А позже, когда уже не остается слез, только сухая, режущая холодные внутренности горечь, я поднимаюсь, и по пляшущей дороге иду домой. Водка должна спасти, хотя бы на миг убрать остроту, но происходит с точностью до наоборот. Я неудачник. Пьяный неудачник, что горько плачет, стоя на обломках.

Сегодня мне указали на место. И я согласился, трусливо поджал хвост. Стоит ли жить после этого? Глоток водки. Еще один. И еще. Я хочу отравиться, захлебнуться рвотными массами, как солист AC/DC. Только бы исчез стыд, горькое ощущение тотального поражения. Но я делаю еще глоток, и становится только хуже.

Ты уже ничего не изменишь, стучит в висках, ничего не исправишь. Это как получить положительные результаты анализа на что-нибудь страшное: все, дальше только горький и мучительный процесс умирания со слезами, депрессиями, и безразличием в конце. Даже у взрывной человеческой психики есть предел, пунктирная черта, после которой на все становится плевать окончательно.

Я неуверенной походкой иду домой, то и дело оступаясь, норовя упасть окончательно. Почти пустая бутылка улетает в ближайшие кусты. Мысли кружат лопастями вертолета, но постепенно затихают, уходят куда-то на второй план. Становится просто мутно, начинает тошнить. А в проблесках, когда муть отходит, появляются сцены из кафе. Я машу руками, словно стараюсь отогнать их, но ничего не происходит. Картинки лишь становятся все ярче, затмевая реальность.

Не помню, как оказываюсь дома. Словно в сумерках внезапно включили свет. Резкий, стерильный, как в операционной. Только не подействовал наркоз. А сейчас был бы весьма кстати. Но я лежу на кровати, в обнимку с болью, с рожей Сереги перед внутренним взором, и запоздалым желанием все изменить. Оказать сопротивление, биться до последнего. Даже умереть. Все лучше, чем так.

Вместо всего этого — кровать с бельем, что уже неделю как нужно менять, местами обшарпанные обои на стенах, не замолкающий телевизор с вечными убаюкивающими серенадами, и разрывающееся на куски сознание. Лучше умереть, крутится в голове мысль. Навсегда остаться в тумане, или что там, на той стороне?