Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Совершенно справедливо! – воскликнул чиновник, блестя впалыми, слезливыми, большими глазами. Ваш подобный ответ показывает неукоснительное благородство души высокого ума человека. Образование, реформы и прочее… Так-с. Молчу… А посему – за ваше здоровье! Я понимаю, хотя и ничтожен в своем ничтожестве по положению, ибо за вольнодумство терплю недовольство начальства и неизъяснимые притеснения по службе. А вчерашнего дня меня чуть не выгнали со службы по доносу начальника стола. Но я все равно не изменю своей чистой совести и останусь таковым, пока не пропаду окончательно, ибо я – человек есмь.

– За что же это вас, – заинтересовался Пушкин, – собирались выгнать?

– А изволите ли видеть, – объяснил чиновник, закусывая груздем, – в департаменте я прочитал кой-кому эпиграммочку, этакие ядовитые стишки знаменитого Пушкина, Александра Сергеевича, о коем вы, наверно, слыхали?

– Слыхал, – сознался поэт, – скажу прямо: это я самый и есть Пушкин.

Чиновник обомлел, выпучив счастливые глаза на автора эпиграммы:

– Неужели? Вот какое истинное счастье! Не верю своим глазам, не смею поверить в подлинность происшествия. Не смею подумать даже, что со мной сидит столь великий человек. Не смею, ибо я не достоин такой чести по своему ничтожеству и неприятному виду… Не…

Чиновник облокотился на стол обеими руками и залился слезами:

– Не… не смею… нет… не судите меня, несчастного… простите, если…

Пушкин принялся утешать плачущего:

– Не надо… перестаньте… Зачем же… ну, давайте скорей выпьем, поболтаем… Или вот лучше, давайте поедем сейчас со мной к одному моему другу – Соболевскому.

Чиновник закашлялся, достал дырявый грязный красный платок, вытер слезы, выпил, закусил груздем, горько махнул худой рукой:

– Стыдно мне… не смею сказать, как стыдно-с… Сам Александр Сергеич Пушкин со мной сидит, а я в таком непозволительном виде… Простите меня, благодетель, великий человек…

– Я очень прошу вас, – уговаривал Пушкин, – не отказать поехать со мной к Соболевскому. Он будет рад нас видеть. Это у Собачьей площадки, Поедемте, прошу.

Почти насильно Пушкин вытащил чиновника из трактира, едва усадил на извозчика и повез нового приятеля к Соболевскому.

Беспокойная жизнь

Вяземский, Соболевский, Нащокин – эти верные, коренные друзья Пушкина, несмотря на всяческие неприятности поэта с жандармскими властями, сумели, однако, убедить его найти в себе достаточно сил, чтобы не поддаваться чрезмерно унынию и разочарованию и, напротив, назло царским тюремщикам, держаться до конца в неостывающем горении бодрости, ясности, твердости, даже беспечного веселья.

И Пушкин, правильно взвесивши мрачную сторону злых обстоятельств времени, решил по совету любимых друзей махнуть с горя рукой на полицейские мерзости и скоро забылся так, как умел под острым впечатлением увлекающих переживаний уйти с головой в обстановку сладостных захватывающих развлечений.

Дружеские кутежи, головокружительные женщины, карточная азартная игра, опьяняющие балы, театры, новые знакомства, кружки, журналы, литература – все это уносило в вихревых порывах мимолетных интересов к берегам довольства, к берегам кратковременного счастья. Каждый день складывался сцеплением случайностей, неожиданностей.

О работе не думалось.

Громадное внутреннее беспокойство скрыто поселилось в существовании поэта. Он как бы потерял свое место в жизни; и надо было его найти, увидеть, почувствовать, поверить, остановиться, зажить желанной жизнью.

Но такого места нигде не было…

За время своего шумного пребывания в Москве Пушкин на короткое время уже успел съездить домой в Михайловское, чтобы привезти ящики с книгами и рукописями.

Там, в Михайловском, разгоряченный нервной встряской пережитого за этот малый, но обильный происшествиями срок, поэт, к задумчивому удивлению Родионовны, еще недавний пленник, теперь чувствовал себя как бы случайным здесь путешественником, чьи мысли, интересы и порывы остались, переместились далеко отсюда.

Несколько торопливых часов высидел Пушкин и в Тригорском, где рассеянно и безрадостно поведал Осиповым о своей очень странной свободе и о заползшем в омут души томящем разочаровании…

– И вообще, черт знает, – жаловался поэт, – я, кажется, сойду с ума в этой Москве от ярмарочной смеси всяческих впечатлений, среди которых моя свобода – самое скверное, а слава меня больше опьяняет, чем трогает серьезно. Что слава? Тщетное удовольствие, самообман, ярмо.

Начало пушистой зимы в деревне Пушкин встретил охотой за зайцами, вдоволь насладившись собачьим гоном с повизгиваньем, снежной тишиной и первыми легкими морозами, испытывая все же упоение открытыми воротами былой темницы.

Вернувшись в Москву, он деятельно занялся журналом, только что при его горячем участии основанным. Журнал назвали «Московский вестник». Редактором избрали Погодина, помощником – Шевырева. Руководил, конечно, Пушкин.

Соболевский, Мицкевич, Баратынский, Веневитиновы, Хомяковы, Киреевские, Кошелев, Раич и другие лучшие литераторы взялись за журнал. Вяземский остался работать в «Московском телеграфе» Полевого.