Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– А разве монаршая воля для вас не обязательна? Забыли? Позвольте напомнить: государь император высочайше соизволил объявить мне, чтобы вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях представляли ваши сочинения мне на рассмотрение. Или же, как вам было сказано самим государем, прямо его императорскому величеству. Следовательно, читать публично ваши новые, еще не цензурованные произведения вы, конечно, не свободны. А теперь позвольте спросить: что же такое еще вы читали в обществах?

– Песни о Стеньке Разине, – гордо отвечал поэт.

– Ах вот как, – притворно удивился генерал, делая вид, что до сих пор не знал об этом, – очень интересно знать, что же хорошее вдохновило вас в этом страшном воре и разбойнике, проклятом церковью?

Пушкин убежденно быстро бросил:

– Я считаю Степана Разина самым поэтическим лицом всей русской истории.

Бенкендорф закусил угол нижней губы, что он проделывал обычно каждый раз, когда немедленно решал предать что-либо полному уничтожению:

– Прошу вас немедленно представить мне это произведение.

– Пожалуйста, я его не скрываю.

Генерал продолжал:

– И прошу представить «Бориса Годунова» и вообще все новые ваши сочинения. Я надеюсь, впредь вы будете более благомыслящи, чтобы чувствовать в полной мере великодушное к вам монаршее снисхождение, и не будете, надеюсь, впредь отличаться дурным поведением, ибо государю императору угодно, чтобы вы отменные ваши способности употребили на занятия предметами о воспитании юношества, например. Для вас это занятие будет полезно. Вы сами на личном опыте видели все пагубные последствия ложной системы воспитания. Что, скажите, вам дал лицей? Разве этого сочинительского озорства, которое довело вас до заслуженной ссылки, разве этого ждали от вас родители и начальствующие лица. Слава богу, что время еще не ушло, и я отечески советую вам исправиться. И прежде всего подальше быть от всяких негодных, зловредных обществ, возмущающих народ…

Пушкин вскочил, тяжело дыша; в его глазах от волнения разметались кровяные круги; голова закружилась от внутренней режущей обиды.

На момент ему показалось, что ничего этого нет в действительности, что все это только происходит в жарком бреду или в тяжелом сне.

С мучительным отчаянием он напряженно осмотрелся вокруг, взглянул на Бенкендорфа и тихо сказал, проводя рукой по влажному холодному лбу:

– Мне нездоровится…

– Можете идти, – хмуро объявил Бенкендорф, – но завтра в одиннадцать утра я прошу вас явиться к фон Фоку для допроса по политическому делу штабс-капитана Алексеева. Всего хорошего, господин Пушкин.

Совершенно подавленный, не сознавая ничего, Пушкин вышел из Третьего отделения.

Мокрыми крупными хлопьями валил снег.

Съежившись, подняв воротники, пробегали зябкие, угрюмые люди, шлепая по грязным лужам.

Пушкин зашел в первый попавшийся трактир.

В грязном маленьком зале было безлюдно.

Спросив бутылку вина, поэт тяжело опустился на табуретку. В темном углу сидел за водкой с солеными груздями какой-то облезлый, пьяный чиновник и философствовал сам с собой, иногда про себя, жестикулируя и пожимая острыми плечами, иногда вслух:

– Ну, превосходно… так-с… неукоснительно требуются изменения в некотором роде жизни… так-с… реформы и тому подобное… тс… молчу… ибо не смею сказать… уста молчат, но дух глаголет истину… свобода так-с… молчу… Но уведомляю, что не имею сил жить в бедности и возле вопиющей несправедливости… и прочее… так-с… молчу.

Чиновник, похожий на серый, сопливый, растрепанный груздь, которым он закусывал, опрокинув стаканчик водки, густо закашлял и дальше продолжал свою философию про себя, весь подергиваясь и жестикулируя палками рук.

Угнетенный вызовом в Третье отделение к Бенкендорфу и еще более убитый новой неприятностью завтрашнего допроса по политическому делу капитана Алексеева, Пушкин углубился в грузные, вязкие мысли о своем безотрадном положении скованного гражданина-подневольника, равного тому самому безнадежному чиновнику, за которым наблюдал.

И ему захотелось согреть несчастного одинокого собрата.

Он обратился:

– Милостивый государь, не желаете ли выпить вместе со мной стакан вина?

Чиновник, не привыкший к столь любезному обращению, испуганно взглянул:

– Смею, милостивый государь, понять…

Пушкин взял свою бутылку и пересел за столик чиновника:

– Я прошу вас выпить со мной вина за компанию.

Чиновник обрадовался нечаянному собутыльнику:

– За компанию? О, с моим нижайшим почтением. Осмелюсь спросить, чем я, ничтожный человек, заслужил вашу добродетель?

Пушкин налил стаканы:

– Тем, что я такой же ничтожный человек в нашем бесправном Отечестве, как и вы.