Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Негодяи, арестанты!

– Тут, ваше превосходительство, – объяснял фон Фок, вертя донос, – ни складу, ни ладу, ни рифмы, ничего, кроме зловредия. Едва ли это сочинил Пушкин, хотя на листке имеется автор. Но это, пожалуй, для того, чтобы подобную гадость читали со вниманием: ведь кто же иначе будет читать и кто же поверит такому гнусному содержанию. Нет, ваше превосходительство, это сочинил какой-нибудь сумасшедший.

– Однако, – возмущался генерал, – этих сумасшедших по всей России преизрядное количество, если судить по доносам. Необходимо вам принять решительные, суровые меры и раз навсегда задавить этих прохвостов, сгноить на каторге, в тюрьмах, в крепостях, в казематах, в ссылках. Без сожаленья, без снисхожденья и без надежд на милости наши, как справедливо изволит говорить государь император Николай Павлович. Мы должны быть тверже и умнее Аракчеева. Только тогда русский народ будет достоин своего монарха. Довольно безнравственной распущенности наших верноподданных! Пора перейти к делу совершенного устроения Российского государства. Император ждет от нас благоденственного и мирного жития. И мы обязаны служить ему верой и правдой.

В эту минуту вошел дежурный ротмистр:

– Ваше превосходительство, честь имею доложить, что вызванный сочинитель Пушкин явился.

Бенкендорф небрежно буркнул:

– Пусть он подождет двадцать минут и потом может войти без доклада.

– Слушаю-с, ваше превосходительство.

Ротмистр исчез.

Бенкендорф наскоро сделал несколько указаний своему помощнику, и фон Фок удалился, положив перед генералом на стол толстую папку личных дел о Пушкине.

Шеф жандармов быстро раскрыл папку государственных преступлений поэта и впился хищными глазами в доносы о поведении Пушкина за дни пребывания в Москве.

Хотя эти агентурные доносы он уже отлично изучил по мере их поступления, но теперь требовалось просмотреть те места, кои были подчеркнуты фон Фоком.

В конце мрачного коридора, у дверей кабинета шефа жандармов, стоял Пушкин.

Нервно перебирая холодными руками свою шляпу, намоченную осенним дождем, поэт ждал генеральского приема, то и дело заглядывая в свои серебряные часы.

Хмурое, как коридорный мрак, его лицо было глубоко, резко опечалено.

Огненный блеск больших глаз сверкал лучами негодования за несмываемую обиду бесправной, скованной личности.

Вдыхая мертвящий, могильный запах коридора, всматриваясь в пробегающие скользкие, неуловимые фигуры каких-то людей, исчезающих в дверях таинственных жутких комнат, вслушиваясь в страшную, шепчущую, придавленную тишину застеночной глухой работы, Пушкин теперь только с глубокой ясностью понял ценность дарованной свободы.

Еще весь обвеянный недавним праздником головокружительной московской встречи, не остывший от огнезарного энтузиазма, вызванного чтением «Бориса Годунова», так недавно окрыленный счастьем личной свободы, теперь он, поверивший было в это нахлынувшее счастье, стоял в черном коридоре самодержавия перед дверями действительности русской жизни.

Теперь он непосредственно скорее чуял, чувствовал, чем видел, голую истинную правду будничного бытия, ту, как смерть, убийственную правду перед безобразно-безнадежной жестокостью, которой самая мысль об искусстве казалась невероятной дикостью, безумной шалостью, пустой забавой.

Царско-жандармский строй и… поэзия… Страшно. Жуть нелепости.

По коридору торопливо провели какого-то изможденного, худого, бледного мастерового и спрятали в дверях жадной комнаты.

Пушкин взглянул на часы, – двадцать минут проползли медленной гигантской змеей ядоносного чуждого времени. С отбивающимся от горя сердцем, с ужаленной щемящей душой поэт тихо вошел в двери шефа жандармов.

Бенкендорф, решивший заранее подействовать сначала на вызванного клиента опытом тонкой подкупающей хитрости, насильно улыбнулся, привстал и, протянув покрасневшую руку жертве, указал на стул перед столом:

– Прошу присесть, Александр Сергеевич, прошу.

Пушкин сел и опустил глаза:

– Благодарю.

Бенкендорф, окинув клиента лисьим взглядом, любезно начал:

– Я очень рад вашим успехам в Москве. Много, много слышал про это. Всякие там литературные и философские кружки, говорят, особенно почтили вас, Александр Сергеевич, за чтение вашей пьесы, кажется, «Борис Годунов»?.. Я написал вам об этом письмо…

– Да, – с внешним спокойствием ответил автор «Годунова», – я в нескольких местах читал эту пьесу, и несколько глав «Евгения Онегина», и еще другие свои новые вещи. Ваше письмо получил и вот подтверждаю, что ваши сведения об этом совершенно верны, но я очень удивлен…

– Чему же? – с усмешкой перебил генерал.

Пушкин вскинул горячие глаза на Бенкендорфа:

– Разве я не свободен читать свои произведения?

Шеф жандармов откинулся на спинку кресла.