Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Да… упекут… Давно пора, хе-хе…

– За вольные стихи Пушкина.

И снова торопливые шаги.

Рыжий жандарм привел высокого хохлатого студента, того самого, что в трактире Фомы Фомича приветствовал приезд поэта.

Двое отвернулись в сторону от глаз пойманного.

– Нашего…

– Да… с ним еще пятерых… взяли ночью… пуда полтора бумаг…

Вдруг прокашливающийся, резкий голос:

– Его превосходительство!

Двое в вытяжку прижались к стене.

Гулко разнеслись по коридору грузные шаги со звоном шпор.

Впереди стремглав пробежал жандарм, распахнув дверь в самом конце коридора.

Генерал Бенкендорф проследовал в свой кабинет:

– Немедленно ко мне управляющего фон Фока.

– Слушаю-с, ваше превосходительство.

Через мгновение по коридору торопился энергичный помощник, верная правая рука Бенкендорфа, главный деятель жандармского сыска и тайной агентуры фон Фок.

Двое, чтобы обратить на себя внимание, откашлялись.

Фон Фок взглянул на двоих:

– Ко мне? Через полчаса…

– Слуш… ваш…

Обычно, войдя в свой кабинет, шеф жандармов и его помощник фон Фок прежде всего жадно набрасывались на экстренные донесения видных агентов политического сыска: петербургского губернатора Голенищева-Кутузова, членов «следственной 14 декабря комиссии», начальника Главного штаба – барона Дибича, разных важных генералов, князей, помещиков, архиереев, попов.

Бенкендорф и фон Фок, как два гигантских паука, распластались в паутинах длинных столов и ненасытно впивали в себя несчастных жертв, отмеченных в секретных донесениях усердными шпионами, тайно раскинутыми по всей России.

Не существовало угла в российской необъятности, где не было бы жандармского тайного агента.

Бедная, бесправная, истерзанная самодержавием, испитая помещиками, несчастная, прогуленная, разграбленная правителями, крепостная, подневольная, как тюрьма, – вся эта Россия была густо опутана жандармскими липкими, частыми сетями неутомимого сыска.

Молодой царь Николай, Бенкендорф и фон Фок, учредившие свое Третье отделение, превосходно сознавали, чем именно может держаться колеблющаяся монархия, и, учитывая урок восстания 14 декабря, теперь с жадностью вампиров-мстителей заволакивали русскую землю тенетами дикой шпионской расправы.

С разожженным сладострастием ночных хищников черного времени они острыми когтями глубоко вцеплялись в жертвы – в свободомыслящих людей – и с остервенением рвали их светлые порывы.

Имя Пушкина, светившееся солнцем общественного внимания, им было особенно ненавистно и противно, как истинным ночным хищникам.

Но Бенкендорф и фон Фок, будучи немцами, умели быть достаточно дипломатами, чтобы считаться с европейско-российской известностью Пушкина, а главное, они надеялись путями тонкой хитрости оказать влиятельное давление на убеждения Пушкина, не останавливаясь и перед запугиванием вольнолюбивого поэта, характер которого они изучали давно, так как тайный надзор за опасной преступной его личностью был установлен сейчас же после окончания им лицея.

Девятилетняя слежка за поэтом, щедро сеявшим крамолу и еще щедрее обольщавшим всех открытым свободомыслием в поэтической форме, была убедительно-зловредной репутацией Пушкина, а нескрываемая дружба с мятежниками и особенно наглейшее его признание в этом перед самим императором являлась для Третьего отделения доказательством, что Пушкин не только не исправился в шестилетней ссылке, но стал еще хуже, еще опаснее в политической неблагонадежности.

А приезд Пушкина в Москву…

Разве царь Николай, Бенкендорф и фон Фок, вынужденные волей обстоятельств помиловать деревенского изгнанника, разве они могли ожидать, что появление Пушкина в Москве превратится в стихийный народный праздник, – ведь этого в мире никогда не бывало.

И вдруг… Такая громадная работа Третьему отделению. Во всех донесениях, со всех концов России, как острый ветер, сквозит стремительное, охватывающее имя Пушкина, освобождение которого, к ужасу шефа жандармов и его энергичного помощника, всюду принимается как новая надежда на новую вольную жизнь.

В донесениях крупных и мелких агентов сыска цитировались, выписывались вольные стихи Пушкина, распространенные по всей России ради возмущения народа.

Однако жандармским знатокам литературы трудно было разбираться в этой поэзии.

Бенкендорф сердито пыхтел:

– Черт его знает! Стихи возмутительны до безобразия, – каждое слово позорит государя и русское правительство. И даже – святую религию. Этих зловредных стихов неимоверное количество и почти все разные – одни других гаже. Но неужели все их сочинил шалопай Пушкин? Когда? Невероятно… Не понимаю…

Фон Фок, будучи намного умнее и образованнее своего главного начальника, усердно помогал разбираться шефу:

– Насколько я понимаю, ваше превосходительство, среди всех этих мерзких пасквилей, сплошь и рядом полуграмотных, стихов Пушкина очень мало, хотя они и выдаются за пушкинские. Вот, например, это – из Перми:

Сколько же будем терпеть
Тиранов-царей и правителей,
И разную сволочь жандармов,
И всех палачей народа Руси.

А. Пушкин

Бенкендорф сморщился: