Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Осенью Пушкин, озабоченный расстройством денежных дел, опять отправился в Москву, где на этот раз Павел Воинович был в деловом ударе и помог запутавшемуся в долгах поэту слегка распутаться, дружески упрекая его за непрактичность и безалаберность:

– Эх, голова кудрявая. Поэзия и коммерция, сам знаешь, две разные бабы. Одна – Наташа, другая – ее мамаша. Какой ты министр финансов, когда наживаешь тысячу, а проживаешь десять. В десять раз выше своей колокольни живешь. Перезалоги, да ломбарды, да стихи – худая, брат, коммерция. И в успех затеянной газеты мало верю: без крамольных идеалов нельзя, а с идеалом – закроют одеялом, – от полиции проходу не будет. Но раз уж тебе так приспичило с газетой, давай сообразим, – авось вывезет на вороных.

И мысли поэта, во имя обещающих соображений, снова заняты основанием газеты как единственным спасением от разорения. Он ищет сотрудников, строит планы. Радуется окончательному переезду в Петербург Вяземских.

Московский университет ликующе приветствует появление в своих стенах любимого избранника русской поэзии. Бурным, плещущим, восторженным потоком университетская молодежь гудит славу родному, необъятному, как вся Россия, поэту.

Согретый этой встречей, стосковавшийся по жене и ребенку, оставив неоконченные дела на попечение Павла Воиновича, Пушкин отправился в Петербург.

Здесь он усиленно взялся за свои обычные архивные занятия по изучению Пугачевского бунта. В его творческих затеях расцветала «Капитанская дочка», загорелись мысли написать историю Пугачева и предварительно посетить эти исторические места, мечтая там, кстати, отдохнуть от тяжелой суеты и забот.

Поездка была намечена на лето. Тщательно и усердно готовился он к новому, освежающему путешествию, изучая материалы. За это время он много работал и наслаждался счастьем семейной жизни.

Часто бывавший теперь у него Гоголь читал с неизменным трепетом любви к поэту свои отрывки, жадно впитывая каждое слово критики учителя.

Пушкин, почуяв великий талант Гоголя, серьезно взялся за его развитие, делая важные указания, внушая глубокие взгляды на искусство слова, уговаривая, склоняя ленивого Гоголя приняться за большой труд, и, наконец, отдал ему собственные сюжеты «Мертвых душ» и «Ревизора».

Насыщенным, зажженным уходил Гоголь от огнедышащего поэта, перед высотой которого он гордо преклонялся, с несказанным сердцем принимая животворящее влияние.

Плетнев, часто также бывавший у Пушкина, говорил всем на удивление:

– Я согласен с Пушкиным, что Гоголь – чистокровный гений. Вот увидите, подождите. Гоголь даст бессмертный труд. В его произведениях самородные цельные куски золота.

Усердно занимаясь литературой, Пушкин то и дело отрывался в сторону улаживания крайне затрудненных денежных обстоятельств. Он поручил Нащокину перезаложить имение. Газету-журнал отложил.

Много возился с последствиями переезда на новую квартиру, на Морскую, рассчитывая лучше и целесообразнее повести хозяйство; но неизменный размах, беспечность и неопытность мешали по-прежнему, а семья прибывала: жена снова была беременна.

Хлопоты росли.

В конце марта этого 1833 года вышло наконец, через десять лет после начала работы, первое полное издание в одном томе романа «Евгений Онегин», который до сих пор печатался лишь отдельными главами.

Весной семья Пушкиных переехала на дачу, на Черную речку, под Петербургом. Поэт, любивший ходить пешком, каждый день, аккуратно посещая архивы, шагал с палкой по далекой дороге туда и обратно. И, утомившись от ходьбы и работы в архивах, с наслаждением купался в Неве, возвращая бодрость.

Наташа разрешилась сыном, названным в честь отца Александром.

Успокоенный благополучным исходом рождения сына, отец обратился к своему начальству за отпуском для путешествия, ради написания книги, указывая на свою будущую работу как на возможность получить таким способом необходимые деньги.

Разрешение пришло. В середине августа Пушкин, переправив семью с дачи в город и оставив ее на попечение Екатерины Ивановны, нежно попрощавшись, выехал в дорогу.

Раскатисто завертелись колеса коляски, зазывно, торопливо запели колокольчики песню о дальних просторах беспредельного края родного, где всюду таились непочатые залежи бытия народного, жизни крестьянской. Ведь в каждой избе промелькнувшей деревни жили подневольные люди, чьи сердца еще так недавно бушевали жаркими вихрями пугачевских пожаров, а взбудораженные думы наполнялись приливом кровных надежд на избавление от ига помещичьего, от ига дворянского.

В унылой тоске замирали колокольчики. Теперь все это море крестьянское погрузилось в подавленное молчание каторги.

И степи казацкие, степи оренбургские, густо политые кровью народной, лежали унылой кладбищенской тишью под хмурыми облаками воспоминаний.

Через месяц езды путешественник прибыл в Оренбург, а отсюда двинулся в Уральск. Всюду он зорко осматривал места былых пугачевских событий, всюду у старых яицких казаков и казачек, современников Емельяна Ивановича, расспрашивал о прошлом бунте и о личности казацко-крестьянского предводителя.