Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Все же это была ощутительная передышка, доставившая изобретательному автору «Истории Пугачева» гордость удачи.

На радостях беспечные супруги снова пустились в свет: кстати, поэту необходимо было повидаться с друзьями и знакомыми, а у Наташи образовалась нестерпимая жажда снова воссиять в светском обществе. Теперь, как никогда, она вся рвалась к балам и раутам, томимая неостывающим тщеславием.

Начались выезды в свет, благо приглашениям не было конца.

Обед у Екатерины Ивановны, ужин у Хитрово, обед у Карамзиной, ужин у Смирновой, сегодня вечер у Вяземских, завтра раут у Салтыкова, сегодня вечер у Жуковского, завтра бал у графа Бутурлина – целая вереница засасывающих развлечений, панорама лиц, встреч, бесконечных разговоров.

И наконец, придворный бал, на который Екатерина Ивановна увезла Наташу, как необходимую там принадлежность. На этом придворном балу царь, почувствовав сердечную потребность видеть Наташу в Аничковом дворце чаще, обратился к другу Бенкендорфу:

– Посоветуйте, граф, какую бы мне найти удобную форму исхода для того, чтобы Пушкиной прилично было бывать чаще на балах у меня.

Бенкендорф улыбнулся по-лисьему:

– Ваше величество, пожалуйте его званием камер-юнкера.

Царь расхохотался:

– Идея! Вы, как всегда, остроумны, граф.

– Ваше величество, – подобострастно кривился Бенкендорф, – хотя Пушкину тридцать пять лет, но пожалованьем его в камер-юнкеры мы убьем двух зайцев. Во-первых, Пушкиной, в качестве жены придворного, прилично будет часто бывать во дворце, и, во-вторых, этим мы плотнее приблизим Пушкина ко дворцу, а то он, по моим сведениям, снова начинает зазнаваться… воображает…

– Неисправимый дурак этот Пушкин… – брезгливо повесил губы царь, – надо только удивляться, каким образом такое божество, как красавица Пушкина, согласилась быть его женой… Смешно. Ну ладно, черт с ним, пускай он будет камер-юнкером. Дело не в нем, а в ней… Не правда ли?

Царь, заметив кончившую танцевать Наташу, направился к ней…

К новому, 1834 г. Пушкина пожаловали в придворное звание камер-юнкера.

Эту неожиданность поэт принял с болью досады и возмущения, как насмешку над своим возрастом и общественным положением, но решил стерпеть обиду, верно поняв, что это сделано для удобства жены, любившей бывать на придворных балах.

Однако боль досады увеличивалась еще и тем, что камер-юнкерство вызывало новые расходы, новые обязательства. Пушкин назло двору решил купить где-нибудь по случаю подержанный камер-юнкерский мундир.

В эти же дни, обильные выездами на обеды, ужины, рауты, Пушкины получили приглашение на бал графа Бобринского, короля свеклосахарной промышленности. Весь знатный Петербург собирался на этот роскошный бал.

Дом-дворец графа в этот вечер снаружи был весь иллюминован. По всей улице горели плошки, ожидая приглашенных по традиционному списку, на этот раз значительно разбухшему.

В назначенный час бесконечной лентой потянулись к графскому дому кареты, выбрасывая на подъезд горсти гостей.

Подъехала и карета Пушкиных. Ловкие камердинеры в один момент подхватили супругов под руки и доставили на устланную коврами лестницу, уставленную статуями и фонарями.

Избранные, именитые гости, преимущественно военные, восходили по ступеням с гордой, напыщенной важностью земных богов, шествующих на великое торжество священнодействия. Съезжались министры, посланники, заводчики, генералы, князья-помещики, кавалергарды, высшие чиновники, придворная дворянская знать. Расфранченные дамы блистали богатыми нарядами и соблазнительно оголенными плечами, млея в пышности самодовольства и неотразимости.

Прибыл наконец и сам Николай.

– Государь!

На минуту весь ослепительный дом застыл, замер в лакейском блаженстве. Все склонились, припали, как перед ударом.

Грянула музыка.

Царь прошел в зал и, увидев своим ястребиным взглядом Наташу, пригласил ее на танец первую.

Бал открылся.

Наташа таяла в сладчайшей истоме гордости.

Дамы горели скрытой завистью.

На этом блистательном балу, среди светской гущи своих знакомых, Пушкин встретился с Идалией Григорьевной Полетикой, родственницей Гончаровых, женой кавалергардского полковника, с которой он хорошо был знаком и прежде, бывая у нее.

Невзрачная, типа гречанки, пылкая и заносчиво-самолюбивая Идалия Полетика давно была влюблена в Пушкина и не только не скрывала от поэта своих чувств, а всячески настойчиво, надоедливо приставала к нему:

– Милый Александр Сергеевич, вас можно поздравить? Вы пожалованы в камер-юнкеры. Я так рада за вас.

– Рады? Чему же? – сердился Пушкин. – Рады, что надо мной все смеются? Это не делает вам чести.

– Неужели? – улыбнулась Идалия Полетика. – А я, глупенькая, думала, что сам государь вам сделал эту честь.

– Я в подобной чести не нуждаюсь, – нервничал поэт, стараясь отделаться от обычного приставания Идалии, – за это и царя благодарить не стану, а не только вас, дорогая.

– Ах вот как… – закусила язык Идалия, ужаленная неуважительным отношением поэта к царю и к ней, – ну что ж… Вы сегодня ужасно нелюбезны… Это странно…