Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

С горячей охотой работал над «Борисом Годуновым».

По-прежнему после обеда любил верхом на своем Воронке сгонять за новостями в Тригорское.

Подошла весна и принесла другого близкого друга лицейской юности – Антона Дельвига.

Пушкин ребячески радовался приезду Дельвига, с которым чувствовал себя по-братски просто, сердечно и весело.

Вечером повел друга в Тригорское представить его молодым соседкам, которые к лету, по обыкновению, слетались к Осиповой, как птицы со всех сторон.

Однако деревенский отдых в доме поэта Дельвиг предпочитал тригорским вздыхающим барышням.

Прогостив немного, но жарко согрев гонимого товарища, Дельвиг отбыл в Петербург.

Скоро приехал Алексей Вульф из Дерпта, на каникулы.

Летняя жизнь в Тригорском расцвела своим шумным хлебосольством.

Пушкин и Вульф приятельски делили сердечный успех среди девического населения Осиповых.

Но все это быстро надоедало.

Поэт уходил в раздолье полей или скрывался под рябинами, на берегу Сороти, – здесь дышалось легче и утешительнее.

В солнечное, бирюзово-изумрудное утро воскресенья конца июня Пушкин встал, как всегда, около семи утра. Взглянув в окно на дивный день (после хмурой недели), наскоро выпив кофе и закусив земляничным пирогом, отправился в кумачовой рубахе, взяв в руку соломенную шляпу и дубовую палку, гулять.

По пути захватил двух своих собак-волкодавов.

С горы он увидел в далеких лугах яркоцветные, горящие от солнца пятна: то крестьяне вышли косить траву.

Полюбовавшись с высоты несколько минут любимой картиной сенокосной поры, он спустился под гору, вдыхая глубоко смолистый аромат сосен. Зашагал по лесной сыроватой дороге, а по сторонам весело носились собаки, полаивая на белок, гоняясь за зайцами.

Вдруг в совершеннейшей тишине послышался издалека звон колокольчиков.

Он остановился. И по возникающему, вспыхивающему звону решил, что это едут в Тригорское: значит, после обеда надо будет пойти туда непременно.

Предчувствие сулит радость, а примета – звон слышался с правой стороны – подтверждает предчувствие.

Но беда, если на обратном пути заяц перебежит дорогу: дурные вести приедут в Тригорское.

И, чтобы избежать зайцев, суеверный Пушкин, заразившийся суеверием и приметами от Родионовны, бросился бегом в сторону ближайшего расстояния от полей, со страхом поглядывая вперед и науськивая собак, взбудораженных бегством хозяина, поднявших страшный лай, на радость беглецу.

Наконец он выбежал на опушку, обливаясь потоп, обмахиваясь широкополой соломенной шляпой, расстегнув ворот рубахи.

Довольный, он направился к своим неизменным подругам – трем соснам у дороги и, утомленный, сел у ствола одной из сестер, закурив трубку.

Около, высунув языки, легли в тени собаки, с недоумением поглядывая на хозяина и подумывая: почему мы, собственно, так бежали?

Пушкин понимал лукавые взгляды собак и, победно улыбаясь, разлегся на колючем ковре сосновых игл и шишек, подложив под голову шляпу.

Сквозь густую сеть рыже-зеленых ветвей он смотрел на голубые куски неба и бездумно дышал солнечной тишиной, слушая, как в далеких лугах косари точат косы.

Повалявшись с полчаса, он лениво побрел на луга, наслаждаясь безмятежным днем.

Не доходя до лугов, его остановил повеявший густой, пьянящий аромат скошенной травы.

Он закрыл глаза и упился сочным благоуханием, как пахучим вином.

На лугах, где пахло еще острее, Пушкин подходил к крестьянам-косарям, почтительно здороваясь с ними за руку, дружески разговаривал с ними о хозяйских делах, о разных нуждах, о предстоящем урожае, об обидах помещичьих, о слухах про волю крестьянскую.

И пил с косарями хлебный квас.

Крестьяне дружили с Пушкиным, называя его «молодым Сергеичем», и искренно почитали его как доброго человека-заступника, сосланного барской властью.

К тому же Пушкин одевался по-мужицки и вел себя так простецки, что в общей группе крестьян он ничем внешним не отличался.

И это мужики ценили по-своему, приглашая его на перебой в гости, так как по случаю воскресенья работали до обеда.

Старый Данилыч говорил, точа косу:

– Мотри, Сергеич, приходи на беседу, а то выпустят тебя на волю, – улетишь, как пташка из клетки, забудешь нас.

Пушкин улыбался:

– Ну, нет, Данилыч. Не забуду никогда; уж больно я люблю деревню, вас, природу. Зимой только тоскливо, а летом деревня – рай. Вот приду к вам на днях опять вечерком, побеседуем побольше. Сегодня я в Тригорское уйду. Ну, мешать не стану. Прощайте.

– Прощай, Сергеич. Приходи, – слышалось со всех сторон, – приходи беседовать.

Пушкин поплелся домой.

Дома до обеда усердно работал, писал, потом на крыльце и в саду читал, пока Родионовна не позвала:

– Обедать, сынок, пора.

После обеда, в том же виде, в каком гулял, и с теми же собаками пошел в Тригорское.

Там в это время обедали.

Пушкин вошел в столовую, сразу смутился…

Семья Осиповых, как всегда, весело встретила поэта.

Прасковья Александровна встала:

– Александр Сергеевич, представляю вам приехавшую гостью, мою племянницу Анну Петровну Керн.

Пушкин, волнуясь, поклонился:

– Очень рад. Мы, кажется, встречались в Петербурге в 19-м году у Олениных?