Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

С сокрушенным сердцем он вернулся домой.

В следующие дни приползли те же мрачные слухи о вспыхнувшем и раздавленном восстании 14 декабря.

Огорченный, убитый неудачей петербургского бунта, имея много друзей и знакомых в тайных обществах, вспоминая приезд Пущина, опечаленный поэт, будучи сам близкий идейным замыслам переворота, сам нестерпимо нуждающийся в свободе, теперь впал в глухую тоску и много скорбных дней не выходил из дому, пребывая в безответном молчании.

Но время выветривает камни, а сердце не камень.

Жизнь остается жизнью.

Сердце же пламенного поэта неостывающе билось для новых достижений, для светлых надежд, для лучшего будущего.

Долгие размышления Пушкина привели к убеждению, что, несмотря на временную неудачу, борьба за свободу будет жить вечностью…

Зная по упорным слухам о дикой жестокой расправе молодого царя над мятежниками 14 декабря, поэту глубоко было жаль пострадавших за общее благо, тем более – среди них было много близких и дорогих, чьи умы и сердца он высоко ценил.

Понемногу из полосы угнетения Пушкин перешел на дорогу увлечения литературной работой над «Евгением Онегиным», продолжая любимое произведение.

Широкой радостью было для поэта получение от друга Плетнева только что изданной книжки: «Стихотворения Александра Пушкина».

На радостях ему пришло в голову написать другому петербургскому другу, поэту Жуковскому, письмо с просьбой попробовать похлопотать перед новым царем и правительством о прекращении опалы, однако предупредив Жуковского не ручаться и не отвечать за его будущее поведение, зависящее от обстоятельств обхождения с ним правительства.

О желании примириться с правительством он написал и самому близкому другу, Антону Дельвигу, извещая в то же время о беспокойном ожидании участи мятежников 14 декабря.

Нетерпеливо добиваясь освобождения, поэт, измученный шестилетним гонением, рассчитывал, получив свободу, немедленно уехать из полицейского Отечества куда-нибудь за границу, – в этом и был смысл примирения.

Теперь, после подавления восстания, родина для него стала еще более безнадежной тюрьмой и надо было вырваться всяческими способами. Не говоря уже о том, что гениальная натура требовала, как голодный хлеба, необходимого для творчества заграничного путешествия.

Об этом особенно бурно говорил расцвет пышных жизненных сил поэта, так похожий на расцвет пришедшего лета.

В июне из Дерпта приехал в Тригорское Вульф и привез с собой, по горячей просьбе Пушкина, своего друга и товарища, поэта Языкова.

Яркий, жизнерадостный, молодой Языков близко нравился Пушкину, и скоро все три приятеля закружились в шумном беспечном веселии, встречая и провожая быстрые дни холостяцкими пирушками и чтением стихов, кочуя из Тригорского в Михайловское и обратно, наслаждаясь частым купанием в Сороти и разными благами деревенской жизни.

За это время, не доверяя решительности Жуковского, обеспокоенный Пушкин подал официальное прошение псковскому губернатору для направления царю с ходатайством о позволении временно поехать в Москву, или Петербург, или чужие края, ссылаясь на выдуманную болезнь.

В двадцатых числах июля Пушкин был потрясен страшным известием о казни 13 июля вождей декабрьского восстания.

Омраченный поэт снова впал в тяжелую скорбь, несмотря на дружеские утешения Вульфа и Языкова, нарочно сочинявших споры меж собой при Пушкине о шахматах, о поэзии, о женщинах – ради вовлечения в спор тоскующего друга.

Живость характера поэта невольно поддавалась уловкам заботливых приятелей, и Пушкин вновь погрузился в литературную работу, чтобы забыться от кровавой расправы Николая.

3 сентября поэт читал всем собравшимся в Тригорском новую, шестую главу «Евгения Онегина».

Читал при лампе в гостиной, за круглым столом, и читал так величественно-мастерски, грудным, сердечным, горячим голосом, держа стихотворную каждую строку на высоте ее музыкального завершения, будто строил на глазах какую-то башню из звонкого, сверкающего хрусталя.

Все были заворожены обаянием гигантского расцвета развернувшегося гения. После чтения длилось зачарованное молчание, – никому не хотелось говорить обычных похвал и внешних восторгов. И сам поэт застыл в задумчивости, как бы продолжая слушать прочитанное.

Насыщенная впечатлениями тишина прервалась нахлынувшим неожиданным шумом: послышался тревожный голос появившейся Родионовны.

Пушкин вскочил, побежал в прихожую:

– Что случилось?

– Ох, сынок, и сказать страшно, – тревожилась запыхавшаяся Родионовна, – на лошади пригнал… не пойму никак… то ли он офицер какой, то ли солдат… военный такой… приехал, говорит, за Пушкиным… по бумаге, говорит, в Москву его увезу… Где, говорит, он… давай сюда… давай… Боюсь я…

Родионовна зарыдала:

– Боюсь, может, беда пришла…

Пушкин в момент оделся и выбежал, захватив Родионовну.

Осиповы остались в полном недоумении.

Пушкин схватил вожжи и помчал коня.

Родионовна всю дорогу заливалась слезами:

– Кто его знает, что будет… пропадешь ты, головушка неуимчивая… боюсь…

Пушкин только понуждал скачущего Воронка и утешал няню: