Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Блесткий ум, яркая колкая наблюдательность, глубокое благородство мысли, оригинальные суждения, острый язык – все это чисто литературное достоинство Вяземского сочеталось с его обаятельной, задушевной личностью, так беззаветно преданной дружбе с Пушкиным.

Вяземский один из самых первых оценил великую мощь дарованья юного гения, написав об этом открытии Жуковскому, и с этого момента он остается пламенным приверженцем всех произведений поэта, одинаково отстаивая от придирок врагов и те незрелые, подражательные поэтические опыты, которые были естественны для начала.

И чем острее нападали на Пушкина, тем ярче и задорнее выступал блестящий защитник Вяземский назло традиционным классикам, не стесняясь в своем откровенном увлечении.

Пушкин, будучи сам заносчивым спорщиком, любил эту милую черту в характере друга-критика, умеющего быть пристрастным там, где требовалось по высшим соображениям литературной и политической тактики. Возникавшие разномыслия меж друзьями служили на общую пользу и не мешали неостывающей дружбе.

Личные отношения Пушкина и Вяземского развивались с возрастающей силой и были плодородны взаимно. Вяземский, находясь сам в опале, всячески хлопотал за облегчение участи своего товарища, сосланного в глушь на произвол превратностей судьбы.

Упорная, обильная переписка собратьев по несчастью за время подневольной разлуки окончательно сроднила их существа.

Пушкин через Вяземского незримо руководил и направлял курс новой литературы, извещая друга о планах и творческих замыслах, затевая издания своих вещей с Вяземским, а также горячо обсуждая вопрос о необходимости издания самостоятельного журнала общественно-литературного значения.

Словом, Вяземский служил для Пушкина верным, надежным мостом его представительства в Москве, который был необходим для проведения личных и литературных дел плодотворного пленника.

Поэт, царь и жандарм

Саженный ростом, типичный, вышколенный, суровый солдафон, с низким унтер-офицерским лбом, с круглыми хищными глазами ястреба-стервятника, Николай I нервно маршировал по кремлевскому казарменному, холодному, мрачному кабинету.

Царь терпеть не мог литературу за ее вредные, не понятные ему какие-то мысли; он не выносил существования каких-то сочинителей, только раздражавших его спокойствие, а тут как раз в дни его самокоронования тугие, противные обстоятельства, вроде общественного мнения, заставили не только помиловать злодея Пушкина, но и лично вызвать к себе крамольного сочинителя.

Вот почему саженный император нервно маршировал по кабинету, опустив ястребиную голову, заложив руки за спину.

Меж двумя небольшими окнами, под портретом Александра, в большом дубовом кресле сидел недавно назначенный главный начальник Третьего отделения, священной обязанностью которого было заведовать высшей полицией империи, шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф.

Лисье, ползучее лицо тертого генерала следило за маршированием начинающего монарха. Генерал тоже терпеть не мог литературу и, как его молодой самодержец, никогда этим неприятным делом не интересовался: книг не читал, сочинителей презирал.

Несмотря на такую скромную литературную подготовку, царь и сверхжандарм решали всю судьбу российской литературы и в том числе судьбу гениального ее вождя Пушкина.

Оба тупо раздумывали.

Бенкендорф излагал соображения:

– Ваше императорское величество, уверяю вас, что наша отечественная литература нам не страшна, пока она в наших руках. Цензура делает свое дело, – вы должны быть спокойны. Кучка развлекающихся сочинителей никакого политического значения не имеет. Да и о чем они пишут – кажется, никто не интересуется. У нас мало кто читает книги. Я по крайней мере таких оригиналов, слава богу, не встречал. А наш народ, как вам, ваше величество, известно, – совершенно, к счастью, читать не умеет, не приспособлен к глупым занятиям…

– Однако, – возразил самодержец, взметнув очами по-ястребиному в окно, – по вашим же донесениям, ваше превосходительство, я понял, что в салонах и даже на улицах много говорят об этом сочинителе, о Пушкине, как о каком-нибудь генерале. Значит, чернь его знает? Откуда? Мы и то не знаем, кто он такой. Что ему надо? Жуковский и Карамзин мне что-то говорили об этом Пушкине, но что именно, не помню. Кажется, что-то порядочное, приличное, будто бы…

Бенкендорф фальшиво расхохотался:

– Простите, ваше величество, но Пушкин – шалопай, ветреная голова, вздорный оригинал, вольтерьянец, приятель бунтовщиков. Вот кто такой Пушкин. И граф Воронцов такого же о нем мнения, как и многие высокие лица. Но у Пушкина, говорят, есть талант к сочинительству. Даже большой талант. Пишут, будто Пушкин недурно сочиняет стихи и что это заметили в Европе…

– Мнение Европы мне дороже всего! – воскликнул торжественно царь. – Но мнение русской черни мне противно.