Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Благодарю, государь, – сухо, безрадостно ответил исстрадавшийся, но гордый поэт, – как же не быть довольным свободой после шести лет ссылки.

Николай, предполагавший, что Пушкин при виде его величества бросится ему в ноги, теперь понял, почувствовал другое: против воли ему захотелось немедленно расположить к себе сурового посетителя, внушавшего тихий страх.

– Ну ладно, довольно сердиться… Мы больше не будем ссориться.

Царь поднялся и протянул руку поэту.

Тут-то Пушкин увидел в сравнении с собой саженную фигуру молодого самодержца и улыбнулся.

Царь понял улыбку, обрадовался случаю перемены настроения:

– Может быть, у тебя найдется в кармане что-нибудь из твоих произведений? Я хочу посмотреть…

Пушкин обшарил карманы:

– Нет, государь, в карманах нет ничего… но я могу представить, если угодно…

Хороший предлог дал царю, твердо помнившему советы Бенкендорфа, весело разговориться:

– Да, да, Пушкин, отныне я решил сам прочитывать твои поэтические сочинения. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь. Кругом так много говорят о тебе и даже будто как сочинителя знают в Европе. Это хорошо. Я тоже хочу знать, о чем ты пишешь. Присылай мне все, – отныне я сам буду твоим цензором. Понял?

Пушкин сразу не сообразил ловушки: ему показалось, что воспитанный император действительно искренне интересуется успехами литературы и, значит, высочайшая цензура будет добрее общеказенной.

Поэт радостно отвечал:

– Я очень благодарен, государь, за внимание, которого, признаться, никак не ожидал…

– Чувствуя за собой вину вольнодумства, – перебил Николай, – и дружбу с наказанными бунтовщиками?..

Пушкин хмуро повесил голову.

Неловкое молчание остро длилось.

Николай нервно зашагал по кабинету, как бы готовясь к наступлению.

И вдруг, резко остановившись против врага, неожиданно спросил:

– Пушкин, принял бы ты участие в бунте 14 декабря, если б был в то время в Петербурге?

– Непременно, государь, – с прямой честностью отвечал поэт, смотря в упор беспокойных ястребиных глаз царя, – все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Спасло лишь одно мое отсутствие…

Растерявшись от прямоты признания Пушкина, взволнованный царь снова зашагал и грубо буркнул:

– Ну, довольно ты надурачился! Довольно!

Николай сел за стол, чтобы успокоиться. И опять меж поэтом и царем легла жуткая непреодолимая пропасть молчания.

Пушкин нескрываемо был рад своей смелости и стоял в гордом выжидании, готовый к новым вопросам.

Николай, усиленно вспоминая разговор с Бенкендорфом, так от волнения и не мог вспомнить, что с Пушкина следовало взять честное слово дворянина изменить свои политические убеждения.

Пушкин ждал этого насилия и решил быть еще более твердым.

Царь, постучав дробью пальцев по бумагам, мирно-беспомощно заговорил:

– Пора быть рассудительным… Вполне пора… Люди твоего возраста должны быть благоразумны, почтительны, вежливы… Вообще… Пора тебе быть светским, порядочным человеком и заслужить уважение начальства…

Николай неуверенно взглянул на Пушкина:

– Я отечески советую тебе, Пушкин, отныне весь свой ум обратить на пользу мне и России. Генерал Бенкендорф объяснит тебе все, что требуется знать, и к нему ты впредь будешь обращаться за разрешением выезда из Москвы и за разными советами. Прощай.

На свободе

Не помня себя, потрясенный, взбудораженный нахлынувшими событиями, Пушкин после царского приема сломя голову выбежал из Кремля и вскочил на первого подвернувшегося извозчика, весело крикнув:

– Скорей на Молчановку в дом Ренкевича, что у Собачьей площадки. Скорей! Отблагодарю.

Извозчик лихо погнал.

В оживших глазах Пушкина, почуявших волнующую вольность птицы, выпущенной из клетки, замелькали пестрые дома, магазины, лавчонки, люди всех сортов, идущие, едущие в экипажах, в каретах, а то и верхом на сытых жеребцах.

Вся эта широкая панорама давно невиданной Пушкиным Москвы казалась ему преувеличенно праздничной, как бы приветственно улыбающейся приезду освобожденного гостя.

И вместе с тем после солнечного покоя деревенской золотой, любимой осени эта шумная беспокойная суета столицы представилась поэту театральным грандиозным зрелищем, где все встречные разыгрывали какие-то хитрые таинственные роли, начиная с ястребиных глаз самодержца и кончая трясущейся протянутой рукой уличного нищего.

Пушкин, обвеянный тишиной осенней деревни, смотрел на все вокруг с удивлением и скрытым чувством жути, понимая, что теперь и он должен влиться в действие общей игры, сложной, коварной игры, от которой отвык.

Поглядывая рассеянно по сторонам, неясными отрывками думал он о значении царского приема и никак не мог решить: худо это или к лучшему, счастливо или скверно, придворная хитрость или просто правда признания? Пожалуй, правда…

На этой последней мысли, в которую хотелось поверить, он утвердительно-радостно улыбнулся и крикнул извозчику:

– Стой!

– Урра! – зычно разнеслось из распахнувшегося окна.

Соболевский в атласном малиновом халате протянул в окно объятия:

– Урра, Пушкин! Браво!

Пушкин опрометью бросился в горячие, сильные, трепетные объятия приятеля.