Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

Минуту-другую друзья дарили друг другу жаркие товарищеские поцелуи.

Соболевский разом втащил через окно желанного гостя.

– Вот так, дружище, так, – восторженно гоготал бурный хозяин, продолжая тискать поэта, – ну, еще раз здравствуй, наша африканская любовь!

В один момент Соболевский снял с Пушкина грязную дорожную шинель и потащил его умываться и вообще приводить в порядок гостя.

Умываясь, Пушкин наскоро рассказал мечущемуся, угорелому от радости, клокочущему весельем хозяину о царском приеме.

Соболевский, взметенный непосредственным вихрем счастья встречи с Пушкиным, тоже не мог дать отчета смыслу аудиенции у царя и только кричал:

– Ну его к черту! Тебя, брат, освободило общественное мнение, народ, гений твой, а не царь! И Вяземский, и Нащокин, и Веневитинов, и Погодин, и Шевырев, и Мицкевич, и Чаадаев, и Баратынский, – да все, все так говорят. Что оставалось делать царю и жандарму Бенкендорфу, когда их прижали к стене обстоятельства. Вот погоди, скоро сам увидишь, что за сила такая богатырская у Пушкина. Увидишь! Ххо-хо!

В руках Соболевского сочным залпом хлопнула бутылка шампанского:

– Урра! За счастливый приезд!

Друзья сели за стол с искрящимися бокалами «Аи».

И не менее искрились вопросы сияющего гостя:

– Ну говори, говори, душа моя, как Вяземский? Одоевский? Нащокин? Мицкевич? Чаадаев? Как кто, что, где? Что за человек Бенкендорф? Что говорят о царе? О восстании 14 декабря? О повешенных, о сосланных в Сибирь и крепости? Каково политическое настроение в Москве?

Соболевский со свойственным ему пылким темпераментом знатока всяческих дел столицы заливал вспыхнувшие вопросы вином и рассказами.

А в это время мимо окон, среди прохожих, шныряли два тайных агента Третьего отделения, подосланные неотступно следить за свободным преступником Пушкиным.

Открытое окно было слишком большим соблазном для жандармских шпионов: один из агентов, желая хоть что-нибудь уловить наострившимся опытным ухом, остановился у окна и любезно попросил огня для закуривания.

Соболевский дал огонь и закрыл окно.

За обильным завтраком, пышность которого, как, впрочем, и каждая жратва, была слабостью хозяина, Соболевский притащил показать гостю своих датских щенков:

– Вот это, брат, щенки! Оцени! Ты посмотри, какие у них удивительные, милые морды. Бери. Я дарю тебе любого. Собаки приносят счастье.

Пушкин расцеловал друга за подарок, который в эту минуту с явным наслаждением чавкал жирный кусок гуся:

– Беру все, что мне приносит счастье, – так я нуждаюсь в нем.

И поцеловал щенка в бархатную голову:

– От него вкусно пахнет непосредственностью.

– Но ты, друг мой, свободен, – безотчетно воскликнул Соболевский, – а это для тебя – счастье!

– Нет, – печально улыбнулся задумавшийся гость, прижимая к сердцу щенка, – едва ли… Я неспокоен за свободу… Все это не так просто, как кажется… Послушаем, что скажет мой Вяземский?

Речь быстро раскинулась вокруг Вяземского.

Друзья, задымив трубки, решили немедленно отправиться к нему.

Через полчаса они уже подкатывали на извозчике к дому Вяземского.

За ними тайно следовали два агента.

Но оказалось, что Вяземский находился в тот час в бане.

Это развеселило Пушкина, и они покатили в баню, незримо сопровождаемые агентами.

В бане и увиделись после долгой разлуки.

Восхищенному удивлению Вяземского, разомлевшего с пару-жару, не было конца.

Ребяческая радость бурно захватила друзей и ликование их увлекло к неистовым восторгам счастливейшего момента создания, когда весь мир и вся жизнь кажутся пронзенными солнцем совершенного блаженства.

Баня, где Пушкин, кстати, вымылся с дороги, сыздавна являлась, особенно для приезжих гостей, местом огромного, жаркого, прогревающего телесного удовольствия, тесно связанного с чудесным расположением духа.

Пушкин любил русскую баню, и потому его упоенью, да еще с горячими друзьями, не было конца, – стихийная натура проявилась и здесь.

Вознаграждение, казалось, наступило: четкий ум критика Вяземского достаточно взвесил ценность появления Пушкина в Москве как символа воли:

– К тому же ты, освобожденный гений, разом возвеличишь, подымешь интерес к современной литературе, и мы решительно возьмемся за основание своего журнала. Теперь мы с твоей головой, да еще чисто вымытой.

Соболевский гоготал:

– Теперь Пушкин смыл позор преступления! Баня – великое учреждение!

На радостях друзья поехали на Ямскую, в трактир к Фоме Фомичу.

Агенты следовали по пятам.

В трактирной двери, закрыв вход, артачились трое подвыпивших выходивших чиновников, не желая пускать посетителей в безнравственное питейное заведение, выгребающее деньги из жидкого кармана.

Когда же Соболевский объявил благоухающей троице:

– Это Пушкин! Знаете? – чиновники распахнули дверь:

– Пожалуйте! Милости просим. Для Пушкина все двери должны быть настежь! Высокая честь…

Пушкин поблагодарил чиновников, потряс их нетвердые руки.

Один из умиленных со слезами поцеловал в щеку поэта:

– Благодетель, страдалец, великий человек… наш…

В трактире Соболевский представил буфетчику друга:

– Вот, Фома Фомич, это и есть сам Пушкин, Александр Сергеевич. Полюбуйтесь. Каков?!