Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес

– Только ради мнения Европы, – дипломатически выводил шеф жандармов, – следовало помиловать вам, ваше величество, сочинителя Пушкина. Несомненно, что ваш великодушный поступок высочайшей милости к ссыльному, но довольно известному Пушкину, конечно, будет отмечен высшими сферами Европы как знак славы нового государя-императора. С другой стороны, и наше русское общественное мнение со слезами благодарности встретило ваше повеление о милости к Пушкину. Что же касается черни на улицах, которая всюду, как мне доложили, радовалась царскому сердцу за прощение Пушкина, так и это нам выгодно во всех отношениях. Сия царская милость возвышает ваше величество на небесную высоту в глазах народа. Царь казнит, но царь и жалует. Это – необходимость политики. Чернь знает о Пушкине только понаслышке, по разговорам, по молве, и видит в нем просто несчастного человека и, во всяком случае, не того, кого следует…

– Но почему же, – интересовался ничего не понимающий в значении Пушкина царь, – почему вы, ваше превосходительство, непременно настаиваете, чтобы я лично принял этого Пушкина?

– Я не настаиваю, но советую, – подсказывал генерал, улыбаясь лисой, – искренне советую. Пушкин – шалопай, ненадежный вольнодумец, приятель бунтовщиков, но волею судьбы – известный сочинитель, о котором слишком много толкуют, и поэтому следует его приручить, взять в свои руки сразу же с дороги, заставить дать честное слово дворянина, чтобы он впредь переменил свои вредные мысли о действиях правительства, о религии, о нравственности, об уважении к начальствующим. А самое главное, я продолжаю советовать вашему величеству самому соизволить быть цензором сочинений Пушкина, дабы сочинитель сочинял впредь благопристойные, угодные вам произведения, чтобы посметь представить оные в царские руки.

– Какая же мне охота возиться с литературой, – отбояривался великий ростом монарх, – какого-то выскочки из людей. Не терплю я литературу и особенно разных выскочек. Что им надо, разным Пушкиным? Не понимаю.

Бенкендорф в шестой раз стал доказывать Николаю все выгоды и преимущества личного царского давления на Пушкина, чтобы таким почетным вниманием завлечь гения в царские сети.

– К тому же, ваше величество, – пояснил генерал, – я буду помогать вам цензуровать Пушкина.

– Согласен, – махнул длинной рукой Николай, – сам скажу ему. Пожалуй, это действительно будет полезно и для нас, и для Пушкина. В самом деле, если он так известен, пускай служит нам. Довольно дурачился этот поэт!

Советник ликовал, любуясь на верзилистую фигуру его величества:

– Государь, ваш личный прием Пушкина произведет превосходное впечатление на всю Россию, на всю Европу. Я в этом убежден. Такой высокой чести не удостаивался ни один сочинитель. О вас с благоговением будут говорить даже те, кто достаточно до сих пор либеральничал. А вместе с тем их Пушкин будет в наших руках.

– Я только боюсь, – опасался осторожный император, – как бы этот Пушкин не воспользовался свободой легкомысленно, как шалопай, и не наделал бы глупостей в салонах.

– О, ваше величество, – успокаивал уверенный шеф жандармов, – будьте спокойны. Я вполне располагаю опытными агентами. За Пушкиным с минуты его прибытия будет установлен негласный надзор. Без моего разрешения я не позволю ему выезжать из Москвы. Всюду, где он будет находиться, за ним будут тайно следить и в случае его дурного поведения мне донесут.

– Великолепно! – похвалил повелитель, прислушиваясь к звукам барабана за окном. – Благодарю вас, дорогой генерал!

Бенкендорф вскочил и произнес по-военному:

– Рад стараться, ваше императорское величество!

В это время Николай быстро подошел к окну.

С улицы лилась военная музыка.

Царь сразу оживился: ястребиные глаза заблестели, он расправил усики:

– Идут войска… Вот бравая картина. Чудо! Знаете, я готов без конца наслаждаться солдатской маршировкой. Страстно люблю движение войск, вышколенность, выправку, команду. Что может быть прекраснее этой божественной картины! Я доволен. Ах, какой восторг! Я доволен! Генерал, передайте мое мерси командиру полка.

Бенкендорф выскочил из кабинета:

– Слушаю-с, ваше императорское величество!

Почтовая тройка лихо подкатила ко дворцу.

Фельдъегерь ловко выпрыгнул из экипажа, сильно загрязненного, и побежал ко крыльцу.

Часовые дали сигнал.

Вышел дежурный офицер.

Залепленный грязью, усталый от пятидневной дороги. взволнованный неизвестностью вызова к царю, Пушкин, отряхивая грязь, поднялся в сопровождении дежурного офицера в приемную, где скинул шинель и сел на диван, тяжело дыша от частого биения сердца.

Через четверть часа дежурный офицер попросил Пушкина в кабинет царя.

Пушкин, оправив слегка свой старый сюртук и рассеянно взглянув на грязные башмаки, нервно вошел, молча поклонился царю, сидевшему за большим столом с бумагами.

Царь с содроганием скрытого страха взглянул на загрязненного, малорослого, но коренастого человека, который так много успел ему доставить хлопот и разговоров:

– Вот каков ты, Пушкин. Н-да… Здравствуй. Доволен ли ты своим возвращением на свободу?