Невидимая сторона. Стихи

Чтоб глубь зеленая

вставала

и оседала на губах,

чтоб кровь соленая узнала

стихии родственный размах!

Земля кончается у моря.

Маяк качается во взоре.

Победы все и все обиды

остались там — на берегу.

Отсюда весь масштаб их виден,

я улыбаюсь, как могу.

Спасибо, жизнь, что можно в море

уйти от радости, от горя, —

своим печалям удивиться,

понять, что ты опять готов

самим собою объявиться

средь неподвижных городов.

НОЧНЫЕ РЕЧИ

Вы вспомните немые монологи,

какие произносите не раз,

когда, от смутной пробудясь тревоги,

лежите вы, не раскрывая глаз.

Должно быть, ночью жизни быстротечность

острее ощущает человек,

плывет толчками сердце через вечность,

со звездами соизмеряя бег.

Храпят благоразумие и робость,

труба отваги подает сигнал —

в ночных речах шагают через пропасть,

ночь скажет все, что день недосказал.

…Так не забудь, товарищ, эти речи!

Среди дневной житейской суеты

все так же век проходит человечий…

Все те же звезды смотрят с высоты.

ПИЛОТАЖ

Что за небо!

Что за облака!

Самолетик

в планетарной выси…

Он встает в ней человечьей мыслью,

победив

нелетные века.

Вот крестом

в зенит

восходит круто

и срывается

вниз головой

в штопор,

в наступающее утро

с бабочками,

птицами,

травой…

И опять, обдав мгновенной тенью,

от земли

восходит в синеву

явным торжеством над тяготеньем,

мыслью человечьей

наяву.

…Не устанет человек гордиться

и глядеть

в космическую высь.

Только вдруг прорежет утро птица,

бабочка вдоль травки заструится, —

ну а это

чьей мечты граница,

чья

крылами машущая

мысль?

А человек не спит.

Он не ложится спать,

то у стола сидит,

то у окна опять.

Все ходит без конца в молчании бессонном. …Мерцание лица в

стекле оконном.

О чем его тоска?

О том, что тридцать лет.

И та, кого искал,

ее все нет и нет.

О чем его печаль?

О том, что тридцать лет.

И молодости жаль,

и нету сигарет.

Его уж чудаком

ровесники зовут.

Ему уже знаком

их постоянный суд.

Мол, говорит не то

и не умеет жить.

Не шьет себе пальто —

все б в кожанке ходить..

А человек не спит,

устал, себе не верит.

И кожанка висит

на вешалке у двери. Переместился Марс,

к рассвету ночь идет. Одной из многих трасс рокочет самолет.

И виден под крылом звездой бессонной дом..

О, знал бы человек,

что думают о нем,

хоть он и незнаком!

Он строчка между строк:

и нет ее и есть.

Схватив любой листок,

ее хотят прочесть.

Но время знает срок.

А человек не спит.

ЗВЕЗДА

С флягой и хлебом, с горами и морем

я буду весь день одинок,

пока не потянет с отлогих нагорий

горький кизячный дымок.

Я вспомню о доме, и сердце забьется,

аукнут вдали поезда.

Я свистну. И тотчас на свист отзовется

своим появленьем звезда.

И будет идти она следом за мною

над сумраком береговым,

покамест не скроется за горою

как раз над жилищем моим.

Я лампу зажгу за окном запотелым,

чистый под лампой засветится лист,

склонюсь над работой — нелегкое дело, чтобы звезда приходила на свист.

* * *

Зима всегда

длинней себя самой.

Года

и то быстрее тают.

Помрешь,

покамест встретишься с травой.

Предатели грачи,

что улетают…

Пять месяцев

все снег и ранний мрак,

а солнце ходит дальними краями.

И зябнут старики.

И скользок каждый шаг,

особенно для тех, кто с костылями.

Я с ноября

уже вычеркиваю дни,

а с декабря

живу в предчувствии апреля.

Моя весна — не май,

весна — они,

в глубоком январе

случайные капели.

В дни, когда оттепели партизанят

в тылу зимы,

опять даю обет:

где б ни был я

и как бы ни был занят,

узнать весну по первой из примет.

Уж в этот год

успею самым первым

услышать грохот

в трубах дождевых —

обвалы льда

средь ночи бьют по нервам,

но буду слушать их.

И только их.

Пусть дни закружит

ледоход разбитый,

пусть звезды движет циферблат небес.

К апрелю

разом кончу волокиту,

с женой и сыном

вырвусь в синий лес.

Уже блокнот мой

планами исчеркан,

уж в этот раз

упьюсь весной взаглот!

И вдруг в глаза предмайская «Вечерка»: «Три дня назад

окончен ледоход». Апрель!

Остановись

и не кончайся! …Я не успел.

ТРУБАЧ-НЕВИДИМКА

Сколько я себя знаю,

лишь проснусь на заре,

слышу — труба играет

где-то в нашем дворе.

Здравствуй, трубач-невидимка,

играющий на заре

серебряную мелодию,

мелодию в серебре!

Во двор наш четыре дома

выходят сотней окон,

где же трубач знакомый,

откуда играет он?

Летом и в новогодие

я трубача стерег —

но откуда мелодия,

никак разобрать не мог.

Шли годы и новогодия,

рассветный трубач играл.

И так я привык к мелодии,

что слышать ее перестал.

Но вот все проснулись однажды —

чего-то недостает.

Все мучились, как от жажды…

Труба не звучала год.

У строгой домоуправши

спрашивали порой:

— Где же сосед игравший?

Может быть, он больной?

Я даже нашел квартиру,

запертую на ключ.

Висел там замок громадный,

его опечатал сургуч.

Молва пронеслась, что вроде

будут других вселять.

…Привыкли мы без мелодии

на свете существовать.

Кто утешал себя джазом,

кто патефон приобрел —

из окон звучали разом

Русланова и рок-н-ролл.

Ругались друг с другом соседи, пьяный орал во дворе,

и хмурое снежное утро

настало опять в декабре, —

когда серебром прорезалась

мелодия на заре…

Замерли все с испугом —

боялись, что пропадет.

Стали стучать друг другу: — Проснитесь! Труба поет! —

Вернулся трубач-невидимка!

Вновь играл на заре

серебряную мелодию,

мелодию в серебре!

СРЕДИ ЗИМЫ

Однажды в декабре,

когда в своей норе,

опять не зная сна,

в бессмысленной отваге

корпел я допоздна