Невидимый человек

Так вот, значит, для чего предназначался керосин. Я не мог в это поверить, не мог поверить, что они осмелятся. Казалось, что все окна пусты. Они сами устроили затемнение. Я теперь видел только при свете фонаря или пламени.

— Где же вы теперь жить будете? — спросил я, глядя высоко вверх и еще выше..

— А это, по-твоему, жизнь? — сказал Скофилд. — Только так от этой громады и можно избавиться, парень.

В их смутных силуэтах я искал хотя бы тень сомнения. Они глазели на возвышающееся над нами здание; жидкая тьма пузырящегося керосина тускло поблескивала от случайно упавших в ведра пятнышек света; согнутые фигуры подались вперед; плечи ссутулились. Никто не протестовал — ни словом, ни жестом. А в темных окнах и высоко на крыше я смог разглядеть силуэты женщин и детей.

Дюпре придвинулся ближе к зданию.

— Слушай мою команду, — сказал он; голова его с тремя нахлобученными шляпами причудливо торчала над крыльцом. — Приказываю вывести всех женщин и детей, стариков и больных. Затем несите ведра наверх. То есть на самый верх! Обойдите каждую комнату, убедитесь, что там никого нет, а после начинайте разливать керосин. Когда все будет готово, я трижды подам голос, а вы чиркните спичками. И наконец, каждый, как может, пусть спасает свою черную задницу!

Мне не пришло в голову вмешаться или высказать недоумение… У них был план. Я уже видел, как женщины и дети спускаются по лестницам. Плакал ребенок. И вдруг все замерли и обернулись, вглядываясь в темноту. Где-то рядом темноту сотряс невообразимый звук отбойного молотка, подобный пулеметной очереди. Они остановились с чувствительностью пасущихся оленей, затем вернулись к своему делу, а женщины и дети опять пришли в движение.

— Так, внимание всем. Вы, дамы, идите по улице к родным, у которых сможете перекантоваться, — скомандовал Дюпре. — И детей от себя не отпускать!

Кто-то заколотил мне в спину, и, резко обернувшись, я увидел женщину, которая проталкивалась вверх мимо меня и схватила Дюпре за руку. Казалось, что две их фигуры слились воедино, пока она тонким, дрожащим и отчаявшимся голосом причитала:

— Прошу тебя, Дюпре, пожалуйста. Ты знаешь, мой час почти что пробил… знаешь, что это так. Если ты сейчас это сделаешь, куда я денусь?

Дюпре отпрянул и поднялся на ступеньку выше. Он взирал на нее сверху вниз, качая своей увенчанной тремя шляпами головой.

— Уйди с дороги по-хорошему, Лотти, — проговорил он терпеливо. — Зачем сейчас начинать? Мы столько об этом толковали, и ты знаешь, я своего мнения не изменил. И слушай, это ко всем относится, — сказал он, запуская руку в отворот своего болотного сапога, чтобы достать никелированный револьвер. — Не жди, что мы передумаем. И на споры я тоже не настроен.

— Ты прав, Дюпре, черт тебя подери. Мы с тобой!

— Мой ребенок умер от туберкулеза в этом гиблом месте, но клянусь, ни один человек больше там не родится, — проговорил он. — Так что, Лотти, иди себе вдоль по улице и дай мужикам сделать свое дело.

Заплакав, она отступила назад. Я посмотрел на нее: домашние тапки, рыхлые груди, тяжелое, раздавшееся вверх пузо. Из толпы к ней протянулись женские руки и повели ее на улицу, но напоследок ее большие, подернутые влагой глаза на миг пригвоздили к месту человека в резиновых сапогах.

Что же он за человек, что о нем сказал бы Джек? Джек, Джек! И какова здесь его роль?

— Двигаем, приятель, — сказал Скофилд, ткнув меня в бок.

Я последовал за ним, испытывая чувство возмутительной нереальности Джека. Войдя в подъезд и освещая себе путь фонариками, стали подниматься по лестнице. Дюпре шел впереди. Ничто в моей жизни не подготовило меня к знакомству с таким человеком: к тому, чтобы видеть его, понимать и уважать; он до сих пор не вписывался ни в одну схему. Когда мы переходили из комнаты в комнату, в глаза бросались признаки поспешного бегства. Внутри было жарко, душно.

— А это мои хоромы, — подчеркнул Скофилд. — То-то клопы удивятся!

Мы расплескали керосин повсюду: на старый тюфяк, на пол, а затем, светя под ноги фонариками, вышли в коридор. В этом доме тишина со всех сторон нарушалась стуком шагов и всплесками разливаемого керосина, время от времени слышались молитвенные протесты какого-нибудь насильно изгоняемого старика. Теперь жильцы орудовали молча, словно кроты глубоко под землей. Создавалось впечатление, будто время тут застыло. Никто не смеялся. Потом снизу донесся голос Дюпре.

— Окей, мужики. Мы всех вывели. Теперь, начиная с последнего этажа, будем чиркать спичками. Осторожно, чтобы никаких мне тут самосожжений!..

У Скофилда еще оставался керосин; я увидел, как он поднял с пола какую-то ветошь и бросил в ведро; потом чиркнула спичка, и у меня на глазах комнату объяло пламя. Меня обдало жаром, и я попятился. Силуэт Скофилда вырисовывался на фоне красных вспышек, а сам он всматривался в огонь и кричал:

— Вот так вам, сукины дети. Думали, у меня кишка тонка, ан нет! Постройка восстановлению не подлежит. А теперь гляньте: вы довольны?

— Надо уходить, — позвал я.