Невилл Чемберлен

Палата общин в первые два дня военного наступления Германии на Польшу сходила с ума. Правительство могло пасть в любой момент. Какие только обвинения не сыпались в те дни в адрес премьера, многие с ужасом предполагали, что он тайно готовит «новый Мюнхен». Действительно, со стороны происходящее напоминало трусливую и вероломную политику: Гитлер бомбил поляков, помощь которым была обещана, а единственное, на что 1 сентября решился Чемберлен, — попросил посла забрать свой паспорт и сделал сообщение о том, что синьор Муссолини, уже однажды оказавший помощь в урегулировании ситуации, и теперь предпринимает некие действия. В самом деле, от дуче поступило предложение по созыву конференции, но Чемберлен поставил условие — пока Германия не уберет свои войска с польской территории, ни о каких конференциях речи идти не может: «Восемнадцать месяцев назад в этой палате я молился, чтобы ответственность за то, что эта страна приняла ужасное решение выбора войны, не стала бы моей. Но боюсь, что я не смогу избежать этого. <…> Мы знаем, что ответственность за ужасную катастрофу находится на плечах одного человека, канцлера Германии, который не смутился погрузить мир в страдание из-за его бессмысленных устремлений. <…> У нас нет претензии к немцам, за исключением того, что они позволяют управлять собой нацистскому правительству. Пока это правительство существует и преследует методы, которыми оно с таким постоянством следовало в течение прошлых двух лет, в Европе не будет никакого мира. Мы будем просто переходить от одного кризиса к другому и видеть, как на одну страну за другой нападают, что теперь нам таким отвратительным образом и продемонстрировано. Мы полны решимости прекратить это»[515].

На деле же премьер-министр затягивал с объявлением войны только потому, что Франция оказалась неподготовлена. Правительство Даладье в решающие последние дни августа, боясь настроений своей общественности, не спешило проводить какие-либо подготовительные меры. Несмотря на то, что многие члены Кабинета решительно настаивали на немедленном объявлении войны Германии, Чемберлен продолжал тянуть время, чтобы из Парижа могли эвакуировать женщин и детей. Естественно, объявить открыто об этом он не мог и выслушивал чудовищные обвинения в свой адрес, даже не имея возможности защититься. Особенно усердствовали в своих нападках лейбористы, которых поддерживали консерваторы плана Лео Эмери, кричавшего Гринвуду: «Говорите от имени Англии!» Гринвуд говорил и говорил, клеймя позором премьер-министра Чемберлена, а лорд Галифакс, быстро и весьма спокойно отчитавшись в палате лордов, вместе со своей женой Дороти отправился ужинать. Но тут его перехватил Чемберлен. Накормив министра ужином на Даунинг-стрит, 10, он рассказал, с каким организованным гневом палаты общин ему пришлось столкнуться. «Никогда я не видел его таким взволнованным»[516], — записывал министр иностранных дел в дневнике. Забастовка начиналась теперь уже и в правительстве, министры во главе с Лесли Хор-Белишей отказывались покидать кабинет заседаний, пока война не будет объявлена. Другой министр записывал: «Я помню, что премьер был спокоен, даже с оттенком ледяной холодности. <…> Я совершенно уверен, что он сдерживался теперь только из-за французов. Он ужасно волновался, что Париж мог бы действительно подвергнуться нападению с воздуха»[517].

В ночь на 3 сентября после бесчисленных совещаний с французским правительством по телефону было решено, что Франция объявит рейху свой ультиматум после британского, и истекать он будет в 17.00.