Невилл Чемберлен

Пока Чемберлен выступал в палате общин, в последний раз по Берлину шел Невил Гендерсон, получивший задание узнать, каково настроение немцев. Он также был утвержден в мысли, что единственный виновный во всем произошедшем — фюрер германского народа, хотя от ответственности за провал своей конкретной миссии в рейхе не отказывался. В мемуарах, которые он будет писать по возвращении, спеша изложить мнение о случившемся, ведь дни его были уже сочтены, он зафиксирует, как зашел в аптеку приобрести кодеин, избавляющий его от постоянной боли: «Фармацевт хмуро сказал мне, что не может отпустить мне лекарство без предписания доктора. Я упомянул, что был британским послом. Он повторил, что сожалеет, но инструкции об этом были довольно определенными. Я снова повторил: «Я не думаю, что вы поняли; я — британский посол. Если вы отравите меня своим препаратом, вы получите лучшую благодарность от своего доктора — Геббельса». Печальное лицо фармацевта осветила улыбка этой слабой шутке, и он сразу продал мне весь кодеин, который мне требовался. Во всем этом было что-то очень жалостливое»[520].

Но жалостливой и трагической вся ситуация была только для премьер-министра и посла, а также миллионов простых граждан всего мира. Для Уинстона Черчилля и Энтони Идена наступило время ликования. Чемберлен тут же предложил им посты первого лорда Адмиралтейства и министра по делам доминионов соответственно, которые они с огромным удовольствием приняли и возвратились в правительство. Лейбористы, хотя Чемберлен обратился также и к ним, отказались работать в его Кабинете, несмотря на то, что Гринвуд громче остальных кричал о любой помощи, которую получит правительство. Давняя ненависть к премьер-министру была велика и перевешивала желание сделать нечто большее для своей страны. Неплохо складывались дела и у лорда Галифакса, обязанностей у министерства иностранных дел поубавилось, его работа была реорганизована, ведь теперь не нужно было ломать себе голову, что делать с Германией, а отношения с союзниками брал под свой контроль Верховный военный совет[521]. Единственное, что его волновало, — это возможность воздушных налетов, поэтому он регулярно прислушивался к шуму за окном, не летят ли мессершмитты и не пора ли спускаться в отстроенное бомбоубежище[522].

Вместо того чтобы стать теперь героическим полководцем с обнаженным мечом в руках, Невилл Чемберлен остался все тем же джентльменом с зонтиком. Его положение, положение лидера, ввергнувшего свою страну в войну, доставляло ему едва ли не физическую боль. 5 сентября он писал архиепископу Кентерберийскому: «Вы поймете, каким ненавистным я нахожу свое личное положение. Я просто не могу перенести мысль о тех славных ребятах, которые погибли вчера вечером при нападении на королевские военно-воздушные силы, и их семьях, которые первыми заплатили эту чудовищную цену. Я должен выбрасывать такие мысли из головы, если не хочу постоянно ходить расстроенным. Но это стало просто реализацией всех ужасных трагедий, которые навалились на меня. Я действительно надеялся, что мы сможем избежать их, но я искренне полагаю, что с этим сумасшедшим подобное невозможно. Я молюсь, чтобы наша борьба была краткой, но она не может закончиться, пока Гитлер остается у власти»[523]. Сам Гитлер никуда уходить не собирался, еще в конце августа, в самые последние его драматичные дни, он говорил Гендерсону, что планирует воевать сейчас, когда ему 50 лет, а не когда ему исполнится 55 или 60.

Премьер-министру было 70 лет, и война была последним, что входило в его планы. 10 сентября после двухнедельного перерыва он выплеснул все эмоции в письме сестре:

«Моя дорогая Ида, прошло только две недели с тех пор, как я написал тебе в последний раз, но похоже будто прошло семь лет. В дни постоянного напряжения каждый теряет чувство времени. Один день похож на другой, и жизнь становится долгим кошмаром. Финал растянутых мук, которые предшествовали фактической декларации об объявлении войны, был настолько невыносим, каким только мог быть. Мы стремились ускорить события, но было три осложнения: секретные переговоры, которые продолжали Геринг и Гитлер через нейтрального посредника (Далеруса. — М. Д.); предложения Муссолини по конференции и французские усилия по отсрочке фактического объявления войны на максимальный срок, пока они не эвакуируют своих женщин и детей и не мобилизуют их армию. Очень мало что из этого мы могли сказать публике, тем временем палата общин отбилась от рук и готова была (особенно Эмери, который был самым оскорбительным из всех) обвинять правительство в трусости и предательстве. Вишенкой на торте были некоторые мои коллеги в правительстве, всегда ужасно себя проявляющие, стоит только чему-либо случиться, которые воспользовались этой возможностью и объявили, что их презирают, ими пренебрегают, и пробовали поднять своего рода мятеж. Даже Эдвард Галифакс счел их поведение невыносимым и объявил, что у меня характер архангела!