Невилл Чемберлен

Чемберлен обратил внимание Гранди на замечание Чиано о скорейшем начале переговоров ввиду возможности будущих инцидентов. Гранди объяснил, что с точки зрения его правительства переговоры должны включать все вопросы, чтобы обе страны могли обсудить любой предмет, какой пожелают. Иден до сих пор не произносил ни слова, но тут решил вмешаться и спросил Гранди: как открытие переговоров может повлиять на отношение итальянцев к Австрии? Граф Гранди парировал, что ему трудно ответить на этот вопрос, кроме как заметить, что это придаст его людям храбрости, а после добавил, что не получил инструкций обсуждать австрийский вопрос. Иден вновь перешел к испанской проблеме, которая продолжала тяготить международные отношения. В итоге Чемберлен просил графа прибыть на следующий день, чтобы продолжить переговоры, так как ему необходимо поговорить со своим министром.

Премьер-министр был полон решимости уже завтра объявить итальянскому послу, что Британская империя согласна начать переговоры и провести их в Риме. Иден против этого категорически возражал, так как ему не понравились ответы Гранди и вообще вся идея переговоров. Было принято решение созвать Кабинет и коллегиально определить, что делать дальше. Помимо прочего, Иден вновь впал в паранойю и подумал, что Чемберлен уже обо всем договорился с Гранди за его спиной с помощью какого-то невидимого тайного агента, якобы ожидавшего посла в такси у Даунинг-стрит, 10. Так что сэр Джон Саймон волновался по поводу физического и психического здоровья министра иностранных дел не зря, беседуя с чиновником Форин Оффиса, — это не было таким уж преувеличением или попыткой выставить Идена в дурном свете. Это было искренней тревогой о том, что Иден делает и с собой, и со страной, и с миром, и, в конце концов, с премьер-министром, который теперь был поставлен в крайне неудобное положение, кардинально разойдясь во взглядах на предстоящие дела с главой Форин Оффиса.

Вообще «умиротворить» Идена в те дни пытались многие, тот же Саймон, который относился к нему с большой симпатией, просил его еще раз подумать над тем, что сказал ему премьер-министр. Кэдоган, его новый заместитель, также советовал от переговоров не отказываться, а сделать акцент на испанском вопросе. Но министра иностранных дел теперь уже было не унять, он решил поставить перед Кабинетом вопрос ребром: либо члены Кабинета поступают так, как хочет он, либо он уходит в отставку. Кроме как инфантильным такое поведение назвать, конечно, нельзя, учитывая, какое наследие Иден оставлял тому же Кабинету, но теперь его не волновало ничего, кроме желания, чтобы все приняли его точку зрения, продиктованную личной неприязнью к Муссолини. Особенно забавно выглядело то, что позже Энтони Иден оказался в числе многих, обвиняющих премьер-министра Чемберлена в феноменальном упрямстве.

Кончилось все еще хуже, чем начиналось. Кабинет заседал два дня с перерывами, Идена пытались уговорить остаться в правительстве все, от премьера до младших министров. Галифакс сидел с ним в Форин Оффисе «в довольно беспокойной атмосфере виски с содовой и сигарет»[386], также отговаривая его уходить в отставку. Перед финальным заседанием 19 февраля 1938 года Чемберлен сказал Идену, что итальянцы приняли решение о выводе волонтеров из Испании перед открытием переговоров. В ответ на что Иден вспылил — «пока еще министру иностранных дел» об этом не сообщили и опять-таки действовали за его спиной. В итоге становилось очевидным, что с Иденом, в отличие от Муссолини, договориться уже невозможно.

И премьер-министр, несмотря на то, что правительственный кризис будет означать головную боль в палате общин и ослабит в принципе позиции Великобритании, отставку Идена принял. «Не мог написать в течение прошлых одиозных выходных. <…> Я понятия не имел до 18-го числа, что все дойдет до разрыва, но после повторных усилий Ф. О. предотвратить переговоры и мою встречу с Гранди я знал, что настало время, когда я должен проявить свою окончательную твердость, и что Энтони должен уступить или уйти. Очень много людей все еще говорят, что не понимают, почему он ушел в отставку. За это он сам ответствен, поскольку я сомневаюсь, понял ли он вообще, что проблемы между нами не было, проблема была в том, должны ли начаться переговоры теперь или должны ли они начинаться вообще. Я постепенно прихожу к выводу, что Энтони в принципе не хотел говорить ни с Гитлером, ни с Муссолини <…>. Теперь, когда все закончилось, и Кабинет, и палата общин, и страна сплотились. <…> Есть много проблем впереди, но я чувствую, как будто огромный груз упал с моей души»[387].