Невилл Чемберлен

В сером пальто с оливковым подбоем, бодрой решительной походкой, ранним утром 15-го числа первого осеннего месяца, сжимая в руке свой неизменный зонтик, на аэродром Большого Лондона Хестон прибыл премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен. «Маниакальное сознание своей миссии»[418], как утверждали одни, «страсть к дешевым эффектам»[419], как утверждали другие, но главное, безусловно, «отсутствие воображения», что стало главным упреком его коллег, Уинстона Черчилля и Дэвида Ллойд Джорджа, побудило 69-летнего старика забраться в самолет (которые только едва-едва использовались в гражданской авиации) и лично полететь в Германию.

Да, действительно, ему не хватило воображения, чтобы приветствовать Гитлера криком «зиг хайль!», как сделал это Ллойд Джордж[420], и не хватило воображения немедленно начать войну, как того требовал Черчилль, понимая, что только война откроет ему двери в правительство. Все, до чего Невилл Чемберлен додумался, — это, отбросив соображения личной репутации, в очередной раз взять на себя решающую ответственность, теперь уже за сохранение мира в Европе. Вероятно, чтобы подобные критики были менее словоохотливы, ему следовало бы посчитать Гитлера монстром с тремя головами, чудовищем, в общем, кем угодно, кроме такого же главы европейского государства, пришедшего к власти практически конституционным путем, а следовательно, и абсолютно дееспособным партнером для переговоров. Наверняка такая трактовка удовлетворила бы ждущих от Чемберлена более красочного воображения, но он выбрал иной путь. Путь цивилизованного человека и джентльмена, который не может оставаться в стороне от грядущей катастрофы и сидеть сложа руки на задней скамье парламента, критикуя всё и всех подряд.

После многих лет, прошедших с тех далеких событий, кажется довольно странным, когда государственного деятеля обвиняют в том, что он считал своей миссией сохранение мира. Итоги, в том числе и Второй мировой войны, которой так жаждали на тот момент некоторые его коллеги по партии, говорят либо о том, что у этих людей недоставало воображения представить, какой будет новая мировая война, либо о невероятном цинизме, с которым они готовы были подвергнуть человечество таким испытаниям. К тому же, несмотря на пафос общей идеи «не допустить войны в целом, навсегда», на всю утопичность и возвышенную романтику подобного стремления, Чемберлен отнюдь не был восторженным идиотом.

Его решение о вступлении в силу плана «Z» было продиктовано отчетами экспертов о военном положении и его страны, и Франции, а также неоднократными консультациями с дипломатами. Судя по дневнику Кэдогана, о плане «Z» знал и он, и Ванситтарт уже к 8 сентября точно[421], не говоря уже о Галифаксе, который опять-таки единственный сохранял спокойствие и безмятежность («он велик: всегда спокоен, мудр и дружелюбен»[422]). Помимо прочего у Чемберлена было абсолютно ясное видение, что страна «не будет следовать за нами, если мы попытаемся принудить ее к войне из-за того, что национальное меньшинство не может получить автономию»[423]. «Если мы и должны воевать, это должно произойти из-за какой-то куда большей проблемы, чем эта». И, безусловно, были сообщения от практически всех доминионов, что они не поддержат метрополию, если она выберет войну. От Южной Африки до Австралии и Канады никто не гарантировал, что выбор войны будет правильно понят, в конце концов, это просто-напросто грозило распадом всей Империи.

Решение это было продиктовано и французской стороной, которая уже переложила свою ответственность за ситуацию на плечи Великобритании, хотя договор с Чехословакией был именно у Парижа, а не у Лондона. Десять миллионов французских солдат не хотели гибнуть из-за трех миллионов немцев, которые хотели и имели право присоединиться к рейху. Позиция же правительства Эдварда Бенеша вообще была мало понятна. За весь кризисный период чехословацкий парламент не собирался ни одного раза. Постоянный парламентский комитет также был лишен возможности влиять на решения. Вместо парламента созывалась лишь так называемая «группа двадцати», состоявшая из некоторых депутатов коалиционных партий, или же проводились отдельные совещания председателей этих партий, заседания парламентских фракций и т. д. Это было бесспорным нарушением конституции[424].