Невозвратный билет

Мама стащила чемоданы, расстегнула дубленку и стояла, обнажив глубокое декольте. Она всегда путешествовала так, будто из аэропорта сразу же собиралась в ресторан. Вокруг нее собралась толпа. Все смотрели, как эта ненормальная женщина стягивает с шеи шелковый шарфик и обмахивается им. В детстве я всегда восхищалась мамой, ее способностью произвести впечатление на окружающих. Но я не могла для себя решить – моя мама по-настоящему сумасшедшая, раз так себя ведет, или ей просто нравится так себя вести? В тот момент стало очевидно, что мне досталась мама «точно ку-ку», как часто про нее говорили мои одноклассники. В каком бы городе, в какой бы школе я ни оказалась, моя мама рано или поздно, а чаще сразу же признавалась «совсем ку-ку». Наверное, из-за этого с ней боялись спорить директора и завучи школ, соглашаясь взять меня посреди года в тот класс, в котором я не должна учиться. Однажды я целый год проучилась в восьмом классе вместо шестого лишь потому, что мама забыла, какой класс я окончила. Моя учеба ее мало интересовала. Еще полгода я училась в восьмом классе вместо девятого, потому что мама запомнила, что я окончила седьмой, а про то, что было дальше, – не помнила. Меня экстренно принимали в пионеры в шестом классе. А в комсомол приняли в пятом, так, на всякий случай. Так что комсомолкой я стала раньше, чем пионеркой. Поскольку ни галстука, ни значка у меня не имелось, в новой школе я ходила без всяких опознавательных знаков. Могла ходить каждый день в белом фартуке лишь потому, что черный мы забыли то ли в Москве, то ли у бабушки. Или, наоборот, в черном, потому что забыли белый. В этом северном городке я пришла в школу в синей форме, только введенной в столице. Мама отчего-то решила ее непременно «достать» через знакомую заведующую в «Детском мире» и, что совсем удивительно, не забыла положить форму в чемодан. Я была единственной девочкой, кто ходил в школу в форме. Остальные носили штаны с начесом, ватники и сидели на уроках в накинутых на плечи тулупах. Лишь я была одета по столичной моде, потому что у меня не было ни ватника, ни тулупа, ни штанов.

– Маша! Ты где? Маша! – Я очнулась от маминого крика.

– Я здесь, – ответила я.

Мама не опознала меня в груде одежды.

К тому моменту я была замотана не только в мохеровый шарф, упакована в варежки и штаны, но и стала обладательницей шапки-ушанки. Мне наконец стало тепло и хорошо, и я не собиралась расставаться с дарами добрых людей.

– Что на тебе надето? – Мама посмотрела на меня с удивлением, но без особого интереса. – Мне надо найти машину. Нас не встретили. Посиди еще, – велела она и поцокала на своих каблуках к выходу. Люди перед ней с ужасом расступались.

Кажется, я опять задремала. Проснулась оттого, что какая-то женщина терла мои руки и щеки, причем пребольно. Одна варежка слетела с моей руки, а шарф я сама стянула на шею.

– Обморозилась! – кричала женщина. – Аж почернела!

Потом это повторялось достаточно часто. У бабушки я загорала почти до черноты. И загар долго не смывался. Я поняла, что моя чересчур смуглая кожа вызывала тревогу у добросердечных женщин.

– Давай, надо ходить, нельзя сидеть. – Женщина велела мне встать и делать махи руками.

Я послушно ходила и махала руками, хотя хотелось наконец уснуть, чтобы никто не дергал. Но меня все время кто-то тормошил.

– Это загар. – Я пыталась успокоить взволнованную женщину.

– Пошевели пальцами. Хорошо. Руки болят? А ноги? – Женщина продолжала меня растирать. – Надо бы водку… Спать хочешь? Спать нельзя. Ни в коем случае. Уснешь – сразу умрешь.

Сколько раз я вспоминала ту женщину из аэропорта? Каждую зиму. Там, на Севере, я отморозила руки, пройдя от дома до музыкальной школы без варежек. Забыла и опаздывала на занятие. Не стала возвращаться. Сейчас, спустя почти тридцать пять лет, при легком морозе я не чувствую кистей. Знаю, что они есть, но не могу сжать руку в кулак, а пальцы превращаются в разбухшие в воде сардельки. Кисти ломит так, что хочется их отрезать. Врачи говорят, что это тоже психосоматика – не может быть такой боли. Но она есть. Я каждый раз переживаю эту боль, будто впервые: когда ты не можешь согнуть палец, а должен играть на фортепиано гаммы. И хроматическая опять не получается. Снова двойка. Я плачу от боли, моя учительница бьет меня по безымянному пальцу перстнем – она носила перстень, повернутый камнем внутрь, к ладони, и била им, если ученики нажимали не ту клавишу или не тем пальцем.

– Пошли, я нашла машину, – рядом со мной опять появилась мама.

Женщина, растиравшая мне руки, посмотрела на мою родительницу так, как смотрят на то, чего не может быть в природе вообще никогда. Например, одноглазый гуманоид, который говорит человеческим языком. Бедная женщина застыла с раскрытым ртом.

– Спасибо большое, – вежливо поблагодарила ее я и поплелась вслед за мамой, натянув повыше шарф и поправив ушанку. Штаны с меня спадали, и я придерживала их одной рукой. Из-за варежек, мужских, здоровенных, мне было неудобно тащить чемодан, но я старалась поспеть за мамой.