Незабываемые дни

— Вот что я тебе скажу… Кстати, как твоя фамилия?

— Сацук, господин начальник, Сацук, Никита Кириллович…

— Так вот, Сацук, ты им скажи, что ничего у них не выйдет. Скажи: немцы жестоко покарают вас, потому что инженер дорогой для них человек. Так и скажи.

— Скажу, господин начальник, если услышу еще раз. Можно мне идти?

.— Можешь идти…

17

Слимак имел все основания жаловаться на свою судьбу — ему никак не везло на новой службе. Возвратясь несолоно хлебавши из леса, он долго колебался! идти или не идти к господину Клопикову. Боялся наказания за неоправданное доверие, за невыполненное задание. Несколько дней сидел дома, пока за ним не явился полицейский. Слимак до того испугался, что у него тряслись колени, руки.

— За тобой специальных послов нужно посылать? Порядка не знаешь? — разозлился на него Клопиков.

— Знаю, Орест Адамович, знаю, но вот болезнь прицепилась, простыл, пока таскался по лесу.

— Это я знаю, что ты таскался. Именно таскался. Ну что, без пользы, видно, твое таскание?

— Угадали, не могу я очень похвалиться.

— А ты не очень.

— Действительно, нечем похвалиться, Орест Адамович.

— Кому Орест Адамович, а кому по службе начальник порядка. Встать! По порядку докладывай, рапортуй!

Слимак встал и почувствовал, как трясутся под ним половицы. Горло пересохло, никак слова из него не выдавливаются.

— Рапортую вам, господин начальник. Обошел полволости. И в другой побывал. Всюду слухи и разговоры: там партизаны немцев побили, там обоз отняли, там все мостики снесли. А придешь на место — никакого следа… И никто ничего не знает. Никто тебя слушать не хочет. Не знаем, говорят, и только… ходят, мол, | а кто они и откуда, кто их знает. Неизвестные все. А тут, под самым уже городом, прицепился ко мне ста-»,1 роста, Сымон. Старик уже, а так взял меня в шоры, (что еле отцепился от него. Ты, говорит, народ не бунтуй, я тебя к самому Вейсу представлю, он тебе покажет, как вести агитацию о партизанах. Я и так и этак, хотел уже дьяволу старому все начистоту рассказать, но там люди… Разные люди, кто их знает. Насилу отцепился от него. И думается мне, господин начальник, слишком много у нас о партизанах говорится. Мне кажется, и нет у нас партизан. А о Мироне Ивановиче и слухов никаких. Сама мать мне сказала, что с первых дней войны как подался в эвакуацию, так и не слыхала о нем с тех пор.

— Какая мать? — оживился Клопиков.

— Да мать Мирона Ивановича. Она с его детьми живет в деревне, километров, может, двадцать отсюда.

— С детьми?

— С детьми, господин начальник. Трое детей, совсем еще малые.

Клопиков задумался на минуту, потирая желтые костлявые пальцы. Закашлялся, резко переспросил:

— Ну что еще там видел, слышал?

— Ничего больше, господин начальник.

— Та-ак… Плохой из тебя разведчик. А я на тебя надеялся. Выходит, напрасно мы тебе морду гладили, напрасно. Никакого усердия не вижу. Уж и не знаю, что мне с тобой делать? В тюрьму посадить, что ли…

— Простите, господин начальник, простите для первого раза… Буду теперь стараться так, что из-под земли партизан вам достану.

— Из-под земли не нужно. Ты мне тех достань, которые по земле ходят, которые на моей территории ходят да над нами, над тобой, над пустой твоей головой посмеиваются. Не представитель полиции, а овечка ты дурная, вот кто!

— Простите, Орест Адамович.

— Ну ладно. Сегодня можешь идти домой. А завтра у тебя будет работа. Завтра в городе ярмарка. Нужно как следует походить по рынку. Нам известно, что они и таким способом пробираются в город. Да чтоб вид имел подходящий, под мужичка оденься. Смотри не зевай больше, не то с такой работой ты у меня до петли дослужишься, очень даже просто.

Слимак шел домой, и нельзя сказать, чтобы с веселыми мыслями.

Не принес ему удачи и следующий день.

Ярмарка была не очень богатая. На возах — капуста, огурцы, мороженые и моченые яблоки. Больше всего навезли деревянных изделий: кадок, ведер, корыт. Городские люди тайком продавали уцелевшую одежду, поношенную обувь. Торговки на все голоса расхваливали свой товар: железный хлам, иголки, нитки, всякую прочую мелочь.

Слимак толкался среди возов, прислушивался, принюхивался. Бабки-молочницы подозрительно приглядывались к нему, тревожно щупая свои карманы. Одна бабуля подала ему с воза, тяжело вздохнув, две картофелины и, когда он злобно бросил их на землю, долго охала, возмущалась:

— Видишь ты его, нищий, а еще добром брезгует… Не иначе, вор какой-нибудь.

Слимак быстренько подался в другую сторону.

И вот наконец ему, казалось, повезло.

Человек в пестрой кепке покупал кадочку, что-то говорил с дядькой в длинной свитке. Стоя возле своих кадок и не глядя на покупателя, дядька отвечал ему, то и дело повторяя:

— То ж известно…

«Не иначе — из них?» — подумал Слимак, услыхав несколько слов человека в кепке, и, подойдя ближе, сам начал присматриваться, будто собираясь купить что-нибудь из товаров дядьки.

А человек в кепке щупал обручи в кадке, обстукивал кулаком дно — хороший ли звон дает.

— Значит, вы сами и делаете их?

— То ж известно…

— И сами в лес ездите за деревом?

— То ж известно, сами…

— И они не мешают вам, партизаны?