Незабываемые дни

— Было это еще перед первой войной. Случились там какие-то царские праздники: или ктo родился, или крестился, или другая какая причина, но через нашу станцию надумал ехать царь со всеми своими наследниками. Ему-то ехать, брат ты мой, одно удовольствие — специальный поезд, буфеты, рестораны, даже баня! А нам, конечно, забота. Станцию привели в порядок, пути посыпали желтым песочком, кругом жандарм на жандарме. Даже когда мы дрова накладывали, эти лежебоки каждое полено перещупали, чтобы не было в нем какой-либо неприятности для царской фамилии. И вот наконец идет царский поезд, аж два паровоза его тянут и на каждом по генералу. А на одном паровозе вместе с механиком наш начальник дороги сидит да кругом внимательным глазом смотрит, чтоб мы, мазутная, значит, братия, на пути не вылазили. А поезд себе идет и довольно медленно, тихим ходом движется по стрелкам, чтоб не растрясли царских особ. Гляжу я, под царским вагоном букса горит, да так, что аж пламенем занимается. Ну, думаю, быть беде. И не столько об императоре забочусь, сколько о станции своей беспокоюсь. Пропусти неисправный вагон, не оберешься лиха, будет всем на орехи, до последнего смазчика. По случаю такого важного события, выскочил я из своей теплушки и давай руками махать по всем правилам сигнальной инструкции. Заметили, остановились. Сам генерал ко мне подходит.

«Ты, говорит, почему это, супостат, царский поезд останавливаешь?»

«Так и так, говорю, нельзя ехать дальше, если под его императорским величеством букса горит!»

«Не может того быть, чтоб под его величеством горело!»

«По вашему, оно, говорю, не может, а по-нашему, это с каждым может статься, тем более с императором» — и ткнул его носом в буксу. Аж побледнел генерал от страха за такой недосмотр.

А тут и сам император выходит.

«Здорово, говорит, Савка Лявонович!» — это, значит, ко мне так, по имени, по отчеству, все чин чином.

Ну поздоровались, за ручку. О здоровье моей, жены спросил, я тоже. Разговорились. Узнал он обо всем деле и захотел отблагодарить меня.

«Проси, говорит, Савка Лявонович, чего хочешь у меня, все тебе сделаю за великие твои услуги перед государством. Хочешь князем быть, становись хоть сей минут! Хочешь в графы податься,—пожалуйста. Есть у меня свободные ваканции».

Ну конечно, подумал я и говорю ему: «Мне эти ваканции не с руки… Мне хотелось бы в механики податься, чтоб на паровозе ездить. Или в крайнем случае за дорожного мастера. Самое разлюбезное дело: сел на дрезину и поехал. Тут тебе чистый воздух, никакой копоти, рельсы гудят, как струны, а над тобой всякая птица летает. Тут тебе и скворец, и ворона, и воробей с ласточкой. Не житье, а малина».

Глянул на меня император, насупился:

«Невозможного ты от меня требуешь, Савка Лявонович. Ведь на механика или на мастера, видать, долго учиться надо».

«Да уж без этого не обойдешься, говорю».

«Вот видишь. Выходит, не сварим мы с тобой каши, Савка Лявонович. Очень многое требуешь».

Распрощались, одним словом, разошлись. Так и не получилось у нас никакого дела, не сошлись, можно сказать, характерами с императором.

Конечно, все хорошо знали, что во всех историях Чмарутьки если и бывает правда, то на какую-нибудь сотую процента. Старые рабочие помнили, что действительно, когда проходил царский поезд, у Чмарутьки были какие-то приключения, но довольно неприятные и носили они самый прозаический характер. Сидел человек как мышь в своей теплушке — был строгий приказ не выходить из помещения,— а тут у человека живот схватило или какая другая надобность, вышел он из двери да через пути и подался напрямик к дровяным складам, приютиться где-нибудь за штабелем. Его и схватили. Суток двое продержали в жандармском отделении, все допрашивали, куда и зачем шел. Держался, держался человек, да и признался наконец, что шел он по такому делу, по которому и сам царь ходит обычно пешком. Взгрели немного за неуважение к императорской фамилии и отпустили. Что возьмешь с Чмарутьки!

Но разве хорошим людям будешь рассказывать об этих не очень интересных приключениях? Если уж рассказывать, то рассказывать такое, чтоб знали все, что и дровоклады не лыком шиты, что и они что-то значат на свете.

Все хорошо знали, что и уважаемая половина Чмарутьки, Степанида Гавриловна, хотя и звал ее супруг в веселую минуту княгиней, никакого отношения к деликатному роду князей не имела. Работала она когда-то служанкой у начальника станции Княжевича. Оттуда и пошло ее прозвище. Чмарутька как был говоруном, так и остался. Правда, выветрились из его памяти многие сказки, побасенки, давно он забыл о них. А в последнее время и характером стал другой.

Степанида видела, как переменился ее муж. Куда девались его прежние веселость и подвижность. Будто подменили человека. Не услышишь от него лишнего слова. Правда, когда горели склады зерна на станции, повеселел, ходил несколько дней козырем.

А один раз приходит и прямо с порога:

– Сегодня на моих глазах немецкий эшелон пых — и нет его. От гитлеровцев одни пуговицы остались.

– Какой там эшелон, если всего два вагона, сама видела.