Незабываемые дни

— Все ты успеваешь видеть! Ну пусть себе и два вагона… Все равно фашистам забота,

– Забот им хватает.

А потом что ни день, то новость. То паровоз, то два. Да все странно. И эшелон цел, и рельсы целы, а паровозу одна дорога — на паровозное кладбище.

— Любопытно, чья это работа? — как бы самого себя спрашивал Чмарутька.

— А ты разве не слыхал? У нас в депо,— Степанида работала там уборщицей, — слухи ходят: взрывает паровозы дядя Костя, где-то на дороге работает. Все это его дело.

— Вот это Костя! Хотел бы я увидеть такого. Настоящие люди! Не то что у нас в депо, где и поумнее нас с тобой которые и те в собачью шкуру залезли. Взять хотя бы Заслонова…

Загрустил было снова Чмарутька, но скоро ожил, повеселел, все ходил куда-то к своим дружкам. Приходил с Хорошевым, по двору, по саду гуляли, заглядывали во «флигель».

— Думает у нас свой уголь ссыпать, квартира у него такая, что ни дрова, ни уголь негде сложить.

Затем, узнав, что Степанида собирается в воскресенье проведать больную соседку, все спрашивал, когда же она к ней пойдет и долго ли там задержится.

Степанида и в самом деле пошла утром к соседке. Ребятишки тоже ушли из хаты к товарищам. Старших вообще дома не было: два сына в армии, третий ездил тут же на дороге помощником машиниста, а четвертый, по словам Чмарутьки, работал не то в Гомеле, не то в Минске. Старуха, конечно, знала, где работал ее хлопец, но не хвалиться же перед всеми, что он здесь, недалеко, у батьки Мирона в отряде. Пятому сыну лет шестнадцать, и тот со своими товарищами все какие-то дела водит: ходят, собираются, о чем-то договариваются. Разве узнаешь. их мальчишеские дела? Есть еще двое — самые маленькие. У них свои дела: каток, санки. Одна только забота отцу: каждый день валенки подшивать.

Степанида побыла у соседки каких-нибудь полчаса и вернулась домой. Вошла в хату: пусто, никого.

Выглянула во двор, увидела приоткрытую дверь «флигеля», пошла туда. Примостившись на старом топчане, Чмарутька и Хорошев что-то мастерили. Рядом стояло ведро с водой, в корыте разведена глина.

— Или вам хаты не хватает, мерзнете тут на холоде?

— Видишь, женка, думаем каменку подправить. Решили вот с ним: подправим флигель немного, будет в самый раз баня, самая настоящая!

— Ну, парьтесь на морозе на здоровье, а я пойду обед готовить, картошки сварю.

Набрала возле флигелька каменного угля, взяла и один большой кусок, который, видно, откатился от кучи и лежал на доске. Прихватив и эту доску на растопку, пошла в хату.

А в флигельке шла работа. Подновили для вида старую печку-каменку, кое-где подмазали глиной, подложили новых камней, затем смастерили две замысловатые штучки: закатали в глину по кусочку тола с медными трубочками-запалами, обмазали угольной трухой — мелкими кусочками битого угля. Чмарутька осторожно держал в руках две угольные мины и с опаской поглядывал на них.

— Не бойся, не бойся. Можешь носить их на здоровье. А в какую кучу подложить на складе — тебе скажут. Если идет паровоз с немецкой бригадой, ты и пускай ее. Да не ошибайся.

— Не маленький я, сам знаю, в чью миску такую галушку подкинуть.

— Однако неси ты их во двор, пусть замерзают там вместе.

— Понесу, брат ты мой.

И как всегда, когда он был в особенно веселом настроении, Чмарутька тихонько затянул любимую свою песню:

Бродяга к Байкалу подходит…

Слышно было, как выводит он уже за дверью тоненьким, дребезжащим голосом:

Рыбачью он лодку бере-ет!

Но что-то, видно, случилось, так как продолжение песни не последовало, а слово «берет» повторилось раза три, с каждым разом все тише, и в голосе певца появился оттенок не то нерешительности, не то растерянности. Наконец песня совсем смолкла, и за дверью раздался встревоженный голос;

— Пойди сюда!

— Что случилось?

— Что-то я совсем не вижу той галушки, которую вынес на мороз.

— Где же ты ее положил?

— Положил здесь, на обломок доски… Вот и след от нее.

Чмарутька растерянно оглядывался вокруг, обвел взглядом весь свой «парк», особенно красивый в этот солнечный морозный день. Раскидистая груша стояла в пышном уборе серебряного инея. А над белоснежными сугробами горела, переливалась радужными искрами морозная пыль. Чмарутька, не обращая внимания на окружающую красоту, стоял как вкопанный.

Только взглянув на-трубу своей хаты, из которой начал куриться сизый дымок, Чмарутька вдруг вышел из оцепенения, побледнел как бумага и глухо крикнул:

— Боже мой, ведь там она, Степанида! — выпустил из рук в снег обе мины и так понесся к хате, что даже шапка свалилась с головы. Чмарутьке было не до шапки.

Хорошев уже догадался о причине на первый взгляд непонятного поведения Чмарутьки и улыбнулся в усы. Прикрыв дверь флигелька, сунул глубже в сугроб обе мины. Взглянув на трубу хаты, заметил: дымок исчез. Хорошев медленно пошел узкой тропинкой к хате, поднял шапку Чмарутьки. А навстречу уже бежала Степанида, возбужденная, взволнованная. Расплакалась!

— Идите скорей, он с ума сошел, не иначе!

— Что у вас случилось?