Незабываемые дни

— Ложитесь, господин генерал! — крикнул Кох и пулей метнулся под откос. Не очень ловкий Вейс, бледный от страха, покатился боком по насыпи. Их примеру последовали остальные. Спустя минуту они лежали, зарывшись в снег под откосом.

Тем временем стрельба прекратилась. Послышались спокойные голоса. Ганс Кох, которого послали в разведку, докладывал с полотна железной дороги!

— Опасность миновала, вставайте, господин, генерал.

Стараясь не смотреть друг другу в глаза, молча взбирались по откосу. Навстречу торопился командир бронепоезда.

— Ну как, отбили противника? — довольно пугливо спросил Герф.

— Разрешите доложить, господин генерал: вышло небольшое недоразумение… Противника не оказалось.

— Какой же дурак приказал стрелять?

— Никто не приказывал… Произошло стихийно…

— Паника?

— Осмелюсь доложить: да… Командиру первой башни показалось, что из леса выстрелили по паровозу из орудия.

Все двинулись к паровозу бронепоезда. Прямо на снегу лежал возле него немецкий железнодорожник, как выяснилось — помощник машиниста, убитый при взрыве оторвавшимися дверцами топки. Здесь же врачи оказывали первую помощь машинисту, который во время взрыва попал под сильную струю пара из перебитых труб. Невредимым оказался один кочегар, который во время взрыва стоял на тендере, подгребал уголь. Только он и мог сообщить кое-какие сведения о том, что произошло на паровозе.

— А где брали уголь? — спросил Кох, к явному неудовольствию генерала, очень не любившего, когда младшие по чину проявляли неуместную инициативу,

.—. Уголь брали в Минске… — Ого! И там уже начали!

— При чем тут уголь, господин лейтенант? — поморщившись, спросил Герф.

#г» Осмелюсь доложить: взрыв произошел внутри топки,— значит, мина была подброшена в топку. Видите, рама паровоза цела и рельсы целы,

— Что вы хотите этим сказать, господин лейтенант? Разве немец-железнодорожник будет бросать в паровоз мину, чтобы убить себя?

— Дело в том, господин генерал, что мины подбрасывают русские.

– Я очень ценю, господин лейтенант, вашу преданность, ваш патриотизм, но при чем здесь русские? Вы явно переоцениваете их силы.

Густой румянец вспыхнул на лице Ганса Коха, но он вовремя спохватился, промолчал. Не спорить же, в конце концов, с генералом.

Герф уехал со своей летучкой. Беглый технический осмотр подорванного паровоза показал, что депо не сможет привести его в порядок. Прицепили к очередному эшелону, направили на завод в Германию.

9

Животный страх за свою шкуру не покидал Слимака, и он ходил всегда понурый, сгорбленный, будто висел у него камень на шее и пригибал к земле. –

Клопиков заметил настроение своего подчиненного.

— Что-то не рад ты нашей службе, господин Слимак.

— Что вы, что вы, Орест Адамович!

— Зря скрываешь, зря! Ходишь ты, господин Слимак, как мокрая ворона.

— Клянусь вам…

— Ну ладно, ладно. Все это у тебя от бездеятельности. Крови ты, господин Слимак, не нюхал. Понюхал бы, навострился бы.— И уже милостиво добавил: — Вечером пойдешь на расстрел.

Слимак похолодел, задрожал как осиновый лист. Побледневшие губы прошептали:

— Боже мой, за что?

Клопиков окинул его презрительным взглядом. Процедил сквозь зубы:

— Ты, кажется, должен знать, за что мы расстреливаем. За сопротивление нам, власти. За… Да мало ли, за что. А сегодня пойдем заложников расстреливать.

— А-а-а…— почти замогильным голосом выдавил из себя Слимак, чувствуя, как исчезает свинцовая тяжесть в ногах, будто влипших в пол. В помутившейся голове прояснялось. Даже дышать стал легче, чаще, будто избавившись от смертельной опасности. Мелькнула мысль: «Это не меня, это я их буду стрелять…» И когда прошла первая радость — буду жить, жить,— опять зашевелились тревожные мысли. Но — жить нужно, жить… И только страшно: могут попасться знакомые, могут и о нем сказать что-нибудь такое, что и его, Слимака, не помилуют. И такие сомнения охватили его, что он чуть не пошел просить начальника полиции как-нибудь освободить его от этого дела.

Расстреливали вечером, во дворе тюрьмы. Не хватало конвоиров вести куда-нибудь за город — многие были на железной дороге, расчищали место взрыва. Ганс Кох инструктировал полицаев. Прятался за их спины Слимак, чтоб не увидели его лица заложники. Их выводили по три, по четыре человека, обессилевших, полуживых, а то и вовсе потерявших сознание от голода, пыток. Слимаку поручили подвести к стене женщину, еле-еле державшуюся на ногах. Она обернулась и на мгновение уставилась на Слимака глубокими бездонными глазами, в которых мелькнуло сначала удивление, потом холодное — даже мороз прошел по спине Слимака — презрение. И Слимак услыхал, как сказала она слабым, еле слышным голосом:

— Ты? Какая же ты, гадина, однако!

И чтобы прекратился этот шепот, чтобы скорей погасить горячий блеск ее глаз, Слимак выстрелил ей в грудь и, не ожидая, пока она упадет на землю, торопливо, еле видя перед собой жертву, выстрелил еще два раза.