Незабываемые дни

Кубе ложился спать с тяжелой головой. Не шли в голову и ежедневные литературные упражнения. Пьеса не подвигалась ни на шаг. Автор не мог найти пи одной эффектной ситуации, и сами слова напоминали серый стертый булыжник, которым вымощена одна из улиц гетто. Кубе верил дурным приметам. Отправившись утром в гетто, он забыл дома пистолет. Хотел уже вернуться, не ехать в гетто, но услужливый адъютант быстро доставил револьвер. Неудобно было возвращаться, показывать свою суеверность. Он поехал. Эта поездка на целый день испортила ему настроение. В одном из огороженных углов гетто, куда эсэсовцы загнали целый эшелон гамбургских евреев, к нему бросился один старик. Он бежал взволнованный, возбужденно размахивая порыжевшим котелком. За стариком нерешительно двигалась кучка людей — молодые, дети, пожилые.

— О господин Кубе, господин Кубе, я так рад видеть вас!

Что-то знакомое послышалось гауляйтеру в старческом голосе. Солдаты из конвоя замахнулись прикладами на еврея, гауляйтер приказал, однако, подпустить к нему старика.

И вот стоит перед ним человек, растерянно теребит свой котелок, порывается что-то сказать, но, запыхавшись от бега, от волнения, еле выговаривает:

— Да… шестнадцатый год… лечил под Молодечно… боже мой… боже мой… сколько прожито… я так рад…

Кубе смотрит на его седеющую бороду, на выцветшие глаза, выражение которых меняется ежеминутно. То они теплятся надеждой, то в них появляется смертная тоска. И Кубе вспоминает. Да, это он, веселый полковой доктор Шварц, над которым любили подшутить, но которого любили и уважали. Он, доктор Шварц, действительно лечил раненого Кубе в том далеком шестнадцатом году. Хотя рана и не была серьезная, но долго не заживала, и только благодаря стараниям доктора, а может быть, и его веселому характеру он стал на ноги. У доктора были дочери, и за младшей из них когда-то, еще до первой войны, ухаживал молодой Кубе. Он вспомнил это и густо покраснел: как мало нужно человеку, чтобы навсегда испортить себе карьеру. Если бы его, Кубе, неожиданно не перевели в другой полк, в другой округ, вполне возможно, этот седовласый старец долгие годы был бы его ближайшим родственником. Только счастливый, неожиданный случай спас его от этого. Несчастье… Как условны, однако, человеческие понятия: счастье, несчастье…

И, стараясь придать своему голосу как можно больше спокойствия, равнодушия, он холодно спросил старика:

— Что вы хотите сказать мне, доктор Шварц?

— Я хочу сказать, что я счастлив, если вы узнали меня! И еще я хочу сказать… Я хочу вам сказать, просить вас…

Старик не выдержал и бросился на колени на серые камни мостовой:

— Во имя невозвратного прошлого я прошу вас об одном: спасите от смерти детей моих и внуков!

— А кто угрожает вашим детям и внукам?

— Боже мой, и это спрашиваете вы! Я старый человек, я знаю все. Нас привезли сюда на смерть… об этом кричат вот эти пыльные, горячие камни, они политы кровью! Я старик, я прожил жизнь… Их спасите от смерти, они в ваших руках, мои дети, мои внуки… Они ни в чем, ни в чем не виноваты перед Германией. Боже мой, за что ты обрек нас на кровавые муки?

Кубе нахмурился. Он жалел, что разрешил конвоирам допустить к себе этого неприятного человека.

— Встаньте, доктор Шварц, и не создавайте здесь беспорядка. Вы говорите ложь, Германия не любит лжи, Германия уважает закон и порядок. Мучения? Что ж… Я обещаю вам, что все это скоро кончится. Идите, доктор Шварц, к своим детям и внукам и успокойте их.

Подавленный, опустошенный поднялся человек с земли и все благодарил, благодарил, прижимая к груди порыжевший котелок.

— О, я верю господину Кубе. Разве можно убивать людей только за то, что они другой веры? Я сам говорил это, сам говорил им. Но с людьми ничего не сделаешь… Они не хотят верить, не хотят. Как плохо, когда человек не верит человеку!

Старик удалялся от насупившегося Кубе. И казалось, это был не человек, а тень его, прижатая к земле бременем унижений и страданий.

На лице Кубе заиграли синие пятна, признаки гнева. Комендант гетто подскочил, как ошпаренный кипятком.

— К дьяволу! Всех, всех! Это черт знает что такое, подсовывают мне всяких сумасшедших! Уничтожить! Сразу! В первую очередь!

Услужливый адъютант, понимавший начальника с полуслова, бросился с пистолетом за стариком. Он любил при случае проявить распорядительность, приятную для начальства сметливость и необходимую каждому офицеру твердость, да, твердость.

Старик"удивленно глянул на него, остановился.

— Тебе, доктор, выпала честь быть первым!

Он выстрелил в старика не целясь и бросился к его детям, внукам. Это послужило сигналом для других. Автоматные очереди прокатились по всему гетто. Вызванные по телефону, торопились на помощь дополнительные полицейские части. Начиналась очередная расправа над жителями, воскрешавшая в памяти давно прошедшие времена, когда люди-звери охотились за людьми.