Незабываемые дни

Ей напомнили о муже, о детях, сказали, что гестапо расстреливает семьи партизан.

— Неужели вы хотите отдать в руки этих убийц и своих младших? — Их подвели к ней. Они ничего не знали о том, что случилось с их старшим братом. У них, у детей, были свои дела. Им хотелось скорее бежать на улицу, во двор, к своим товарищам, к своим играм. Но и они притихли, увидев нахмуренные лица взрослых, а у матери слезы в глазах.

— Почему ты плачешь, мама?

— А я не плачу…— И к людям: — Хорошо, я остаюсь тут, с ними… Я не пойду…

Ее оставили в покое.

Чичин, давно потерявший жену — она умерла еще несколько лет назад, встретил тяжелую весть сдержанно. Только на минуту собрались у него под глазами морщинки, будто он напряженно думал о чем-то, вспоминал. И когда вышли люди из дома, он зашел в боковушку, чтобы никто не видел, и, прислонившись горячим лбом к шершавой дощатой стене, сказал будто сам себе:

— Сын мой, сын, как ты обидел меня! Кто заменит меня, когда ослабеют руки мои, сердце мое?.»

Мутным, невидящим взглядом смотрел в окно. Холодные ледяные узоры вывел на стекле крепкий мороз. На сердце было еще холодней.

Вздохнул. Прошел тяжелым шагом по дому. И, будто обращаясь к тому, кого не было уже в живых, крикнул со всей страстностью наболевшего сердца:

— Я клянусь тебе, родной мой, мы отомстим за твою кровь! Отомстим!

11

Следующий день был полон хлопот для Вейса. Хоронили немецких солдат и жандармов, погибших в стычке с партизанами. Вейс произнес по этому поводу речь, которая ему самому очень понравилась. В последние месяцы ему редко приходилось проявлять красноречие. Пользуясь случаем, он говорил так долго, что офицеры, присутствовавшие на похоронах, нетерпеливо пожимали плечами и недоуменно посматривали на оратора. У него самого наконец зашлись от стужи ноги, и он залпом выпалил все здравицы в адрес фюрера, чтобы поскорей пройтись и размять ноги.

— Ну знаете, если бы вы затянули еще на несколько минут вашу страстную речь, мы все остались бы без ног! — изобразив на своем лице нечто похожее на улыбку, проговорил подполковник.

— Понимаете, моя речь и меня самого проняла до самых ног,— ответил шуткой Вейс, удивляясь своему собственному остроумию.— Но вы, господин подполковник, куда счастливее меня. Мне еще нужно идти на похороны полицейских.

— И там еще раз будете выступать с речью?

— Долг службы.

— Ну что ж, им, видно, не станет от этого теплей, покойникам…— неопределенно улыбнулся подполковник.

— Нужно поднимать дух живых! — с пафосом ответил Вейс.

Полицаев хоронили без особой помпезности. Торопливо засыпали землей. Клопиков даже прослезился, когда опускали гроб Семки Бугая.

— Спите, наши храбрые герои! Над вашим прахом мы поклянемся пойти тем же путем, каким шли и вы.

Вейс смотрел на Клопикова, на его сухую, жилистую фигуру, на хитрые глазки, слезившиеся на пронизывающем морозном ветру, на костлявые желтые пальцы рук, напоминавшие лапы хищной птицы.

Личность Клопикова занимала Вейса в последние дни. До этого он не имел особых причин близко интересоваться начальником полиции. Обязанности свои Клопиков выполнял аккуратно. С арестованными обращался жестоко, на экзекуциях был свиреп и беспощаден. Но в последние дни Вейс получил несколько весьма загадочных писем. Были они анонимные. Какой-то человек, скрывшись за подписью «настоящий патриот Германии», предупреждал комендатуру о начальнике полиции Клопикове как об очень опасном человеке, который хитро маскируется, чтобы проводить свою вредительскую подрывную работу. В последнем письме говорилось:

«… Я не могу пока что назвать свою настоящую фамилию, так как ставленники и сослуживцы этого бандита Клопикова могут расправиться со мной. Я предупреждаю вас: будьте осторожными, бдительными. Разве полиция Клопикова поймала хотя бы одного известного партизана, командира отряда или командира группы? Нет и нет. Разве ликвидировала она партизанское движение в районе, на железной дороге? Как вам самим известно, нет. Наоборот, вражеские акты ширятся с каждым днем, приобретают такие масштабы, что явно угрожают не только вашей собственной безопасности, они подрывают великое дело освоения края. Сообщаю вам это, как искренний патриот Германии, который желает германскому народу только лучшего».

Действительно, все, о чем говорилось в подосланном письме, было похоже на правду.

Письмо заставило глубоко задуматься господина Вейса. Он хотел было сразу арестовать Клопикова, сделать повальные обыски и аресты среди полицейских работников. И только одна случайность помешала этому. Он слыхал, что Кох приказал Клопикову арестовать детей Мирона, который сам продолжал оставаться недосягаемым для полиции и жандармов.

— Что ж, подождем… Посмотрим, как выполнит он это задание. Тогда сразу будет видно, кто же он наконец, этот начальник полиции Клопиков.

Вейс вызвал Бруно Шмульке..— Вы давно знаете Клопикова?

— Давно. С тех пор как начал работать здесь.

— И что вы можете сказать о нем?

— Мне трудно что-нибудь сказать о нем, он не совсем приятный человек, хотя был моим квартирантом.

— Почему он неприятный?