Незабываемые дни

Заслонов и Мирон провели короткое совещание. Условились: батька Мирон будет и в дальнейшем держаться неподалеку от города, а Заслонов со своим отрядом, сделав небольшой рейд,— чтобы немного прочистить мозги полицейским гарнизонам,— перейдет ближе к другой железной дороге, которая примерно в ста километрах к северу от городка шла также на запад.

* * *

Вечерело, когда в хату вошел Дубок. Сняв шапку, виртуозно подбросил ее вверх, поддал другой рукой, я шапка как влипла в стену — повисла на деревянном крюку. На губах Дубка блуждала улыбка, и весь он так и сиял какой-то сдержанной радостью.

— Не хватил ли ты, хлопец, где-нибудь чарку? — прищурясь, спросил у него батька Мирон.

— Что вы, что вы, товарищ командир! Я у больной просидел.

— Ну что там?

— Доложил, как вы нагоняй нам давали, ну…— выразительно глянул Дубок на Хорошева,— и обо всем прочем… Она привет вам передавала, и им… конечно..,

Мирон глянул на Хорошева:

— Сходим, Микола, проведаем? Хорошев молча нашел шапку.

Надя приподнялась, стараясь получше пристроиться и сесть.

— Лежи, лежи, не шевелись! — весело успокоил ее батька Мирон. И тут же шутливо набросился на Хорошева: — А ты чего стоишь, поздоровайтесь по-человечески.

Хорошев подошел к кровати, протянул руку. Надя взяла ее, на минуту задержала. Щеки ее загорелись румянцем.

— А целоваться разве я за вас должен, черти вы полосатые! — И, отстранив Хорошева, Мирон осторожно обнял девушку, поцеловал ее.— Ну, рад, Надечка, рад, что все кончилось хорошо. А теперь приходи в себя, поправляйся.

Он подмигнул доктору, стоявшему все время в стороне, и взялся за шапку.

— Пошли, брат медицина! Мне нужно с тобой поговорить. А она пусть теперь отчет примет от этого…— хотел сказать «предателя», но промолчал: чтобы не бередить еще свежих ран.

Хорошев сидел возле нее, вглядывался в знакомые черты лица. Осторожно взял ее руку. Надя не отняла руки и все вглядывалась в его глаза. И печаль и радость были в них. Было нечто новое, что сразу нельзя было разгадать. Новое в манере держать голову, в походке, когда ходил он по хате. Под глазами легли легкие тени, на лбу появилась морщинка,— она особенно отчетливо обозначалась, когда Микола хмурился или задумывался. Морщинки появились и возле губ и придавали суровость его лицу. И все же сколько знакомого, прежнего: и взгляд, и зачес волос, и едва приметная родинка на подбородке, и теплота его рук, и само чувство его близости, и этот голос, который она узнала бы среди бесчисленного количества голосов.

Ему хотелось о многом рассказать ей.

Но уж так бывает всегда: хочет человек весь мир раскрыть в своих взволнованных словах, счастливым сердцем обнять его, слиться с ним, высказать все, все, чем он живет и дышит, но скупыми становятся человеческие слова.

Только и смог Хорошев спросить:

— Надя… Надечка… Ты рада? Опять встретились мы с тобой…

И опечалился, увидав, что уголочки губ ее задрожали. Будто тень промелькнула по лицу. Так бывает, когда на спокойную, зеркальную гладь озера неожиданно подует ветерок и она потемнеет, нахмурится. Свинцовая муть промчится по озеру, подняв сизые гребешки волн.

Девушка плакала. Вначале она силилась превозмочь предательские приступы плача, но почувствовала, что ничего не может поделать.

— Коля, родной мой…— порывисто заговорила Надя сквозь слезы.— Прости меня, что я… что я тогда нехорошо подумала о тебе… И до последних дней ты был в моих мыслях нехороший… Страшно даже подумать — предатель… Я хотела убить тебя, других подговаривала. Не знала, какую кару тебе подобрать… И я убила бы тебя, если бы не батька Мирон… Ах, боже мой, какой он хороший человек… Мне стыдно теперь смотреть тебе в глаза. Как я ошиблась, как я могла подумать такое? Коля мой, родненький мой… Мы с матерью твоей говорили, она проклинала тебя. Что с ней теперь, я и не знаю. Больше месяца не была на селе…

— Не волнуйся, Надя…— утешал ее Хорошев.— Что было, то прошло и, как видишь, не вернется. Мать с Васильком партизаны перевезли в спокойное место. Мы с ней давно помирились, она говорит, что я теперь стал даже лучше, чем был. Обижается только, что не сказал ей правды раньше. Конечно, я мог сказать –—; и ей и тебе — обо всем. Ну, прости же меня, Надечка, Прости меня, мое солнышко, моя радость…

Он прижался к ней, осторожно обнял, поцеловал в мокрую от слез щеку, в трепетные веки. Ласково перебирал ее косы, разглаживал брови.

Каких только слов он не услышал: и Коля, и Колечка, и Колюнчик, и такое нарочито важное, официально-шутливое, как Николай Степанович, и совсем смешное, дурашливое — Миколашка-баклажка, его давнее школьное прозвище.

Они сидели радостные, взволнованные. О чем только не говорили, перебирали прошлое, вспоминали смешные истории из только что пережитого.

Совсем стемнело, когда зашел Мирон.