Незабываемые дни

— Ну что, наговорились? — серьезно спросил он и начал раздеваться.— Я думаю, уважаемые Николай Степанович и Надежда Астаповна! — сказал он, придавая своему голосу подчеркнуто торжественный тон.— Живем мы малость не по-человечески: старым радости мало, молодым веселья еще меньше. И вот решили — я, Заслонов, Чичин, Блещик да еще этот «брат ты мой», Чмарутька,— да вот они и в хату входят…

Действительно, они все вошли в хату, с ними не вошел, а вкатился и Дубок.

— Ну вот, Дубок тоже поддерживает наш проект… одним словом, решили мы вас поженить!

— Мирон Иванович, бросьте вы шутить…— взмолилась Надя, покраснев до самых ушей.

— А какие там шутки! — говорил батька Мирон, зажигая лампу.— Глаза как звезды, от счастья светятся, а она — шутки. Вот придет сейчас председатель сельсовета — замечательный, наш человек,— и оформим. У него и книжка загсовская осталась, зачем же ей пустовать…

— Дядечка, да что на вас нашло, тут же чужие люди!

— Чужих нет. Тут все свои. Вот и Чмарутька скажет.

— Свои-то свои…— отозвался Чмарутька.— Но о невесте у меня думка есть: пусть немножечко подождет. С больной рукой она не управится с мужем, если, скажем, захочет поучить его за какую-нибудь, простите меня, товарищ командир, провинность.

— Правильно говорит дядька Чмарутька. Пусть сначала как следует поправится Надя,— сказал и Хорошев.

— Ну хорошо,— согласился Мирон.— Со свадьбой, так и быть, подождем, но с ужином ждать не будем.

Чмарутька и Дубок хлопотали около стола. Явилась и хозяйка хаты, ловкая, приветливая женщина. Муж ее был на фронте, и она рада была угодить, чем могла, партизанам. Вскоре в печке весело потрескивали дрова, а спустя некоторое время на шестке приятно попыхивал паром чугунок с картошкой, а еще через минуту-другую на том же шестке так аппетитно зашипело, что у бедного Чмарутьки заныло под ложечкой, он даже проглотил слюну, не выдержал и заглянул в печь:

— Вот это яичница так яичница, к ней бы еще Чего-нибудь.

— Брат ты мой…— поддразнил его Дубок.

— А ты не смейся! К такой яичнице я готов и приклад хороший дать.

Чмарутька сбегал в сенцы и быстро вернулся оттуда с тремя бутылками.

— А разве был приказ на это, Савка Лявонович? – полушутя спросил его Заслонов.

— Приказ приказом, Константин Сергеевич, но я так понимаю дисциплину, что должен и работник хозяйственной части определенную инициативу проявить. Тут вот бутылочка шампанского — это уж для женщин — и коньячок, наилучший, французский, дай бог мм здоровья, этим французам, обокрали их фашисты. Хороший коньяк, сам бы пил, да жалко: без людей не разберешь, что за вкус. Из самого огня достал. Константин Сергеевич у нас строгий,— борони боже что-нибудь взять, кроме оружия. Но как же такому добру пропадать… Ну, пожалуйста, за стол, да плотней. А Наде Астаповне хозяйка прислужит…

И начался дружный веселый ужин. В хату вошли еще: врач, бывший председатель сельсовета, теперь командир одной из рот отряда, несколько стариков. Всем нашлось место за столом. Ужин незаметно перешел в беседу. А кто помоложе, затянул песню. Всем на радость открылся тут еще один талант Дубка. Хлопцы из отряда принесли новенький трофейный аккордеон, показать командиру. Дубок взял его в руки, тряхнул головой, чтобы откинуть назад волосы, заиграл тихо-тихо. Знакомая мелодия сразу полонила людей. И как-то незаметно они подхватили слова песни. Была тут и неизбывная тоска по любимой родине, которая «горит в огне», и готовность отдать все, до последней капли крови, чтобы стала она свободной и счастливой.

Трансваль, Трансваль…

Может быть, для многих и название было незнакомо, и не всякий знал, где находится эта страна — Трансваль, и когда, в какое время происходили события, о которых говорила песня, но каждое сердце трогала человеческая тоска ее задумчивых слов.

Несколько минут все молчали после того, как затихли звуки музыки. Потом спели «Конницу Буденного». И будто у всех сразу помолодели души. И все, что висело тяжелым камнем на душе, на время исчезло, отошло далеко-далеко.

— Ну что ж, подвеселили души, пора подвеселить и ноги! — сказал Хорошев, возбужденный, раскрасневшийся.

Мелким перебором рассыпались голоса гармоники. И в такт им зачастил подкованными сапогами Чмарутька, даже половицы заплясали, замигал огонек лампы. Вихрем носился Чмарутька. Мелькали, поблескивали подковы сапог, ноги делали такие выверты, что хозяйка хаты даже зажмурила глаза, боясь, как бы не рассыпался, упаси боже, на мелкие куски этот непоседливый человек. А тот пустил в ход и руки и ловко отбивал ими такт и по коленкам, и по голенищам сапог, ловко попадал и по лысине и так закружился, что казалось, еще минута — и оторвется Чмарутька от пола, винтом взовьется под самый потолок, чего доброго пробьет его с разгона и выскочит из хаты.

Барыня, барыня… сударыня, барыня…

Не выдержал и дядя Костя, сидевший как на иголках, готовый вот-вот сорваться с лавки. Он сбросил пиджак и, тряхнув головой, плавно пошел наперерез Чмарутьке.

— Держись, Савка Лявонович, наступаю! Держался Чмарутька. Уже бежал с его лысины пот, не сгибались коленки, но он не поддавался.