Незабываемые дни

Она не ответила, не подняла головы. Солдат нерешительно потоптался на месте и понял, взглянув на пожарище, что его вопрос совсем излишен, неуместен. Оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

— Не нужно плакать, молодица! Не ты одна, не вы одни в таком горе.

И, помолчав, добавил:

— Домик напротив пустой… Иди и живи в нем. В голосе солдата — сочувствие, жалость.

Она вытерла ладонью глаза, сурово взглянула в его лицо и сухо спросила:

— Что вам нужно от меня и кто вы такой?

— Мне ничего не нужно… Я поляк, молодица. Я хочу вам только добра.

— Вы — немецкий солдат!

— Я проклинаю час, когда меня сделали солдатом… этой армии…

Ни о чем больше не говорили. Галя машинально встала, еще раз оглядела пепелище, закопченную уцелевшую трубу, груды обгорелого красно-серого железа и тихими, беззвучными шагами направилась к домику, на который ей показывал солдат. Забравшись в небольшую комнатку, заставленную разными домашними вещами, долго сидела не двигаясь, бездумно глядя на запыленные стены. Через разбитые окна доносились запахи уличной гари, долетали слова чужой речи, виднелось серое, задымленное небо. Тускло поблескивало солнце, и было оно какое-то необычное, окутанное мутной красноватой пеленой.

Заходил в дом все тот же солдат, один, затем с товарищами. Они принесли хлеба, солдатский котелок супу, несколько кусочков сахару,

— Ешь-, молодица! Не горюй!

Галя присматривалась к ним, удивлялась: разве могут быть люди в этой ненавистной форме?

Так обосновывалась Галя возле пепелища своего дома. Немецкая хозяйственная часть из познанских поляков, разместившаяся на улице, давала ей кое-какую работу,— женщина не хотела брать даром ни куска хлеба, ни ложки супу. Прибирала их помещение, оказывала мелкие хозяйственные услуги. Когда часть обзавелась столовой, стала работать официанткой.

От жителей и соседей, оставшихся в городе, узнала, что сестра ушла из Минска, надеясь добраться до родной деревни, а муж уехал на восток вместе со своим учреждением.

Солдаты тайком сообщали ей иногда новости с фронта. Эти новости не радовали ее. Не радовали они, видно, и солдат. Но передавались порой и такие новости, от которых эти немецкие солдаты, говорившие по-польски, становились необычайно веселыми. И когда не было вблизи начальства, пробовали петь свои песни, непонятные ей, так как она не очень хорошо разбиралась в их языке.

Обязанности официантки Галя выполняла старательно и аккуратно. После работы никуда не выходила из комнатки — от соседей она знала, что на улицах без конца проверяют документы, что много мужчин немцы погнали в лагерь куда-то за город, держат их там полуголодными, гоняют на работы. Но однажды она была вынуждена пойти на рынок, чтобы достать соли. Тихий неговорливый рынок поразил ее почти полным отсутствием крестьян, которые прежде густо заставляли возами рыночную площадь. Городские мещанки продавали молоко, кое-какие овощи. Десятка два стариков слонялись по рынку как сонные мухи, предлагая случайным покупателям никому не нужное тряпье: старые ватники, стоптанные сапоги, облупленное кожаное пальто. Оборванные мальчишки выкрикивали неестественными голосами названия немецких сигарет, торговали синькой, сахарином. Был рынок, и не было рынка. Куда девались его прежнее оживление, праздничный гул толпы, шеренги возов, ломившихся от разного добра. Галя любила когда-то по выходным дням приходить сюда с мужем не только для того, чтобы купить что-нибудь для дома, но и чтобы побыть несколько минут среди деревенских людей, подышать воздухом, пахнувшим сеном, смолистым лесом, сельской улицей. Она никак не могла отвыкнуть от деревни, временами тосковала по ней. Теперь все стало иным. Люди ходили молчаливые, искоса поглядывая друг на друга, настороженно следя за входом на рынок. Боялись неожиданных немецких облав, не суливших ничего хорошего.

Гале так и не удалось достать соли. Она вышла с рынка, намереваясь добраться домой кратчайшим путем, мимо городского театра. Но на самой середине улицы ее и всех других пешеходов задержали немецкие солдаты и погнали под конвоем на бульвар. Тут уже стояла большая толпа. Возле железной ограды сквера желтели свежим деревом виселицы.

У Гали сильно-сильно забилось сердце. Первым ее стремлением было выбраться из толпы, броситься без оглядки домой. Но ближайший солдат преградил ей дорогу штыком, что-то угрожающе пробормотал, щелкнув затвором винтовки.

— Ведут, ведут…— услыхала она приглушенный рокот толпы.

Галя опустила глаза, боясь увидеть обреченных людей. Смерть, мучения… Жгучей болью сжалось сердце, она готова была разрыдаться, закричать.

Собрав все силы, женщина все же заставила себя взглянуть на середину улицы. Взглянула и содрогнулась. Их вели по одному. Бледные, измученные лица. Руки связаны. Некоторые прихрамывали, отставали, и солдаты-конвоиры подгоняли их штыками. Резким взмахом головы кое-кто из них отбрасывал волосы, чтобы не мешали смотреть. Одежда потертая, обшарпанная. Вот двое с забинтованными головами. На марлевых повязках свежие пятна крови.