Незабываемые дни

Тогда Сипак поднял пистолет и, целясь в еле видное белое пятно, выстрелил несколько раз подряд. Белое пятно исчезло, что-то шлепнулось о землю, но по треску забора, по шелесту кустов, черневших в саду за огородом, Сипак понял, что человек убегает. Он выстрелил еще несколько раз, но, видимо, без особых результатов. И сразу же поднялась стрельба возле школы, где помещалась местная комендатура. Бежали встревоженные немцы. Сипак закричал, позвал их к себе. Они внимательно осмотрели огород, по которому Сипак гнался за неизвестным, нашли обыкновенный крестьянский мешок, наполовину наполненный рожью. Не трудно было догадаться, откуда эта рожь. Но едва Сипак с гитлеровцами бросился к складу ржи, как густая ночная тьма начала вдруг редеть, будто перед утренним рассветом. А еще через минуту отчетливо выступили из ночи колхозные хаты, по улице протянулись длинные тени высоких берез и кленов, а сами деревья осветились трепетным, тревожным светом, который становился ярче и ярче. Потянуло удушливым, прогорклым дымом, словно горела где-то старая, слежавшаяся солома.

Все, как по команде, бросились к амбару, стоявшему на небольшой деревенской площади. Соломенная крыша со всех сторон была охвачена пламенем. Двери амбара открыты. Полицейская охрана куда-то исчезла. Возле самых дверей на улице рассыпано зерно, заметны следы колес, конских подков. Видно, рожь выносили отсюда не только мешками, а вывозили и на телегах. Смешиваясь с веселым треском пламени, доносилось с поля тарахтенье колес. Кто-то, видно, здорово гнал лошадей,— стук телег становился все тише и тише, наконец совсем исчез, поглощенный нарастающим гулом огня. Взнимая вихрь искр, с треском упала крыша, осветив все засеки. Гитлеровцы и полицаи сгоняли народ на пожар. С грохотом подъехали пожарные. Но единственный насос оказался неисправным. Воду пришлось носить ведрами. Люди не проявляли особого усердия, медленно двигались с ведрами, лопатами, пожарными баграми. Больше всех кипятился Сипак, бросался на людей с кулаками, угрожал, хватался за –ведра, бестолково суетился возле пожарища. Немцы оцепили деревню. То ли боялись, что кто-либо чужой проберется сюда, то ли думали задержать поджигателей, которые, по их мнению, должны были пуститься наутек. Сипак даже охрип от ругани. Но это, однако, не очень мешало огню. Амбар догорал, как свечка, все сильнее пахло горелым зерном.

С восходом солнца поднялась в деревне несусветная суматоха. Людей сгоняли на площадь. В хату к Силивону вскочил Сипак с двумя полицаями. Старуха кормила Василька.

— Где Силивон? — бросился к ней разъяренный староста. Василек насупился, заплакал, ухватился руками за бабку.

— Не плачь! — начала успокаивать она ребенка,— Это же староста наш, не бойся.

— Я тебя спрашиваю или кого другого? — и Сипак с силой дернул старуху за плечо.

Та удивленно посмотрела на него, спокойно ответила:

— Откудова мне знать, где теперь Силивон? Вы же сами послали его вчера везти сено в город, под самый вечер послали, чего же спрашиваете?

Сипак действительно вспомнил, что несколько человек и старика Силивона он послал вчера на сеносдачу.

— А ты, если спрашивают, отвечай сразу, нечего огрызаться! — сказал он уже несколько спокойней. Потоптался немного по хате и снова к старухе: —. Сын был ночью?

— О каком это сыне вы спрашиваете? — Мы знаем, о каком. Один он у тебя.

— У меня не один, а два сына. Один в Минске живет, на фабрике работает.

— Я не о нем спрашиваю, я об Андрее, председателе колхоза.

— Чудной вы человек, задаете такие вопросы. Вам ведь известно, что он в армии.

— Мне другое известно, по лесу он шляется, как бандит.

— Вот это мне неизвестно. Вовек еще не было такого, чтобы из нашего рода кто-то в бандитах ходил.

— А я тебе говорю, шляется по лесу, по болотам, пеньковой петли ищет твой выродок.

— Ну и ищите его в лесу, что же вы ко мне цепляетесь? Мне лучше знать, где он.

— Вот именно, лучше. И если не скажешь, ответишь перед комендантом. Айда, собирайся! — грубо рванул он ее за рукав.

— Постыдился бы малого ребенка…

— Не учи! Давай поднимайся!

Василек зашелся плачем, ухватился руками за шею старушки.

— Я боюсь, бабка, это злой дядька!

— А ты не бойся. Беги к соседям, беги, играй!

— Я не оставлю вас!

— Ну, хватит, бери своего щенка, пойдем! Старуха встала из-за стола, глянула в бегающие глаза Сипака:

— Человече ты, человече! Не хочу поганить себя словами и ребенка щажу. Сказала бы я тебе. Но что про тебя скажешь, недоносок ты ведьмячий!

— Ну, ну! — поднял руку Сипак.— Я заткну тебе горло!

— Брешешь! Не в твоих силах задержать человеческое слово. Народу рот не заткнешь, слабоват ты для этого…

Сипак еле сдерживал жгучую злость. Неудобно бить старуху, на улице толпился народ, окруженный немцами и полицаями.

Возле комендатуры лысый золотушный комендант, голова которого напоминала переспелый уродливый огурец, наводил порядок, пискливым голосом отдавал команду солдатам. Заметив старую Силивониху с ребенком в сопровождении Сипака и двух полицаев, он налетел на нее коршуном:

— А! Ты есть партизан? Ты жгла рожь?

— Отцепись, рыжая погань!