Незабываемые дни

«Не иначе, что-то случилось в деревне»,— подумал Силивон, и неясная тревога сдавила сердце. Уже на середине деревни его повстречала тетка Аксеня, которая доводилась ему далекой родственницей. Она поздоровалась с ним, остановила:

— Постой, Силивонка, я тебе что-то скажу…

И все не отваживалась начать, смотрела на него выцветшими, старческими глазами, будто прикидывала, перенесет ли человек удар, который ожидает его. Смотрела, и крупные слезы покатились вдруг из глаз. Она быстренько смахнула их уголком платка.

— Не езжай туда, Силивон, не езжай, не нужно тебе быть там…

— Что? Андрей?

— Нет, нет… Андрей не приходил сегодня…

— Так что же ты пугаешь меня? — сказал Силивон, чувствуя, как свалилась с сердца, будто тяжкий камень, тревога о сыне. Хорошо, если он там… Но чего же плачет эта женщина? — Слезы почему у тебя?

— Нет у тебя хаты, Силивон,— тихо сказала женщина.— Я тебе говорю — не езди, некуда тебе ехать.

— Что ты плетешь, баба?

И только тут взглянул он вдоль улицы. Улица как улица, ничем не изменилась она. По-прежнему стоят колодезные журавли. Как всегда, шелестят листвой клены и липы возле хат.

Но что это там, в самом конце деревни? Откуда бы ни ехал Силивон, с поля или из леса, всегда видны были три кудрявые березки возле его хаты. Сам посадил их в прежние годы. Давно это было. За десятки лет вытянулись березки, раскинули свои шатры на половину улицы, прикрыли хату зеленой сенью. Низко склонялись тонкие кудрявые ветви. Когда поднимался ветер, казалось, журчали, переливались они, как зеленые ручейки, ниспадая до самой земли. Еще тогда сажал он их, когда маленькими детьми бегали по двору два его сына и дочка. Сколько радости приносили им березы, на которых жили скворцы, возле которых весной, как шмели, гудели майские жуки. В летние знойные дни под зеленой сенью собирались воробьиные стайки. Прилетали промозглой осенью снегири и синицы, а в солнечные зимние дни — неугомонные вертлявые сороки. Росла дочка, росли сыны. Тянулись к небу кудрявые березки. Нет уже дочери на свете. Ничего не слышно и об Игнате. И как память о них жили, шелестели березы.

Теперь не стало и берез. Обгорелые, опаленные сучья уродливо чернели в вечерней синеве.

— Пожар?

— Пожар… Фашисты сожгли…

— А старуха где?

— Нету, Силивон, нету! Убили…

— За что?

— Не знаю… Говорили, будто староста что-то наплел, сам и брал ее с полицаями.

— А мальчонка?

— Ты не волнуйся, Василек у меня,

Силивон бросил вожжи, пошел пешком, не чувствуя под отяжелевшими и онемевшими ногами земли. Не видел ни хат по сторонам, ни людей. И когда подошел к обгорелым березам, прислонился к дереву, чтобы не упасть, смотрел бездумным взглядом на пепелище. От него еще веяло жаром. Ветер шевелил пепел на головешках, и они светились, вспыхивали красно-золотистыми блестками. Кое-где курился белый дымок. Многие яблони обгорели, осыпались, и только на тех, которые были подальше от пожарища, листья почернели, свернулись. За истоптанным огородом сиротой выглядывало старое гумно.

Уже темнело, когда Силивон покинул пожарище и двинулся обратно по улице. На какую-то минуту остановился возле дома, в котором жил Сипак. Некоторое время колебался: зайти или нет. И жалел, что нет ничего в руках. Но все же пошел. На самом крыльце его остановил полицай, загородил винтовкой дорогу.

Силивон снова пошел к пожарищу. Встревоженная Аксеня, издали наблюдавшая за ним, встретила его на улице.

— Хватит ходить, Силивон. Ничем этого дела не поправишь. Иди лучше до хаты да уйми маленького, никак не может успокоиться, все кличет бабку, спрашивает, когда она возьмет его домой. Иди, иди, отдохни немного.

Силивон послушно пошел. В хате к нему бросился Василек, уткнулся грязным заплаканным личиком деду в колени. Его худые острые плечики судорожно вздрагивали

— Где наша бабка?

— Придет наша бабка, вернется. Ты подожди только, подожди!

— Как же она придет, если немцы взяли ее?

— Никто ее не брал, она в лес пошла по грибы. Принесет нам бабка боровиков, ягод…

— Вы, деду, ничего не знаете, и тетка тоже ничего не знает. А в нашей хате немцы людей убили… Так люди говорили. Может, и бабку убили…

Тетка Аксеня молча плакала, отвернувшись от Силивона, от ребенка. Силивон нахмурился:

— Ну, хватит уже, хватит. И обратился к внуку:

— А ты брось думать о том, о чем говорили. Мало ли чего наговорят. Давай лучше я расскажу тебе сказку.

— Нет, не хочу сказку. Лучше давай напишем письмо моему папе. Пусть он фашистов бьет. Всех… И тех, что бомбы на нас бросали, и что мамку мою загубили. Мне же Пилипчик сказал… И бабку фашисты убили. Они и нас всех убьют, если не придет папка с красноармейцами. Так напишем, деду, письмо ему. Обо всем напишем… А когда придут наши, тогда мы…

Мальчик мечтал и засыпал.

Силивон слушал его и не шевелился: пусть мальчонка скорей уснет. Потом осторожно перенес его на кровать, тихо сказал Аксене:

— Видишь, и дети обо всем знают, разве от них скроешь что-нибудь? Ну, мне идти пора.

— Как это идти? Куда идти? Разве в моей хате нет тебе приюта?