Незабываемые дни

Вскоре явился комендант с солдатами и старостой. Старший конвоир предъявил документы, подписанные начальником полиции соседнего района. Колонну под усиленным конвоем привели на школьный двор. Из помещения школы высыпали немцы, чтобы поближе посмотреть на пленных. Даже солдат, стоявший возле пулемета на школьном крыльце, и тот сошел вниз.

Старший конвоир подал обычную команду:

— Смирно! Посчитать людей!

Ни староста, ни комендант, пожалуй, никогда не могли вообразить того, что произошло после этой команды. Пленных как вихрь поднял, и они в один миг окружили со всех сторон школу. Немец-пулеметчик сразу был скошен пулей. Несколько гитлеровцев, случайно оставшихся в школе, схватились было за винтовки, однако брошенные в открытые окна гранаты успокоили их. Пьяные полицаи, стоявшие у ворот, бросились куда попало, но меткие пули пленных — и откуда только взялось у них оружие — положили их тут же на улице.

Комендант, растерянный, бледный, силился понять, что происходит. Не. скверный ли сон все это? И совсем непонятным было для него поведение конвоиров: стоят с автоматами и хохочут. Он кинулся к ним с криком:

— Стреляйте, стреляйте скорей! Они же всех перебьют! — показал он на пленных.

Один из конвоиров спокойно ответил:

— А ты не торопись, комендант, мы выстрелим, когда настанет твое время.

А второй приказал:

— Снимай пистолетик, господин офицер. Он тебе теперь без надобности.

Комендант сразу обмяк, и крупные капли пота покатились по бледному лицу. Он наконец все понял.

— Документы!

Дрожащие пальцы скользили по пуговице кармана, доставали бумаги.

— Не те! Документы комендатуры!

— Канцелярия, канцелярия, господин…; партизан…

— Ну, веди в канцелярию!

Сипак, потерявший голос, ссутулился, дрожал как в лихорадке, стараясь спрятаться за спину коменданта. У него мелькнула нелепая мысль, как хорошо было бы стать теперь мышкой, юркнул бы куда-нибудь в дырочку, в щелочку, притаился, а оно бы все прошло, прокатилось. И когда повели коменданта к школе, сжался Сипак в комочек, нагнулся и бочком-бочком шмыгнул было к школьному сараю.

Но чья-то рука, нельзя сказать чтобы почтительно, схватила его за шиворот:

— Непорядок, Матвей Степанович, непорядок. Дела не сдал, а собираешься утекать.

— Скажите, кто вы такие? — с перекошенным от страха лицом спросил Сипак.

— Кто, хочешь знать? Можно сказать: советская власть мы… Та самая власть, которую собирался ты решать.

— Ах боже мой, боже.

— Помолись, помолись, душа собачья!

От гитлеровцев и полицаев в деревне почти никого не осталось, кроме коменданта и Сипака, которых допрашивали теперь партизаны из специальной группы, посланной дядькой Мироном. Хлопцев подобрали из дальних мест, чтобы никто не узнал их, чтобы фашисты не очень потом цеплялись к жителям деревни: напали какие-то незнакомые, ну и все тут.

Из всего гарнизона уцелел только Съемка Бугай. Забравшись в чьи-то гряды, он ловко лущил бобы и спелый мак, до которых был большой охотник. И хоть признавался иногда Съемка, что не очень он догадлив и что в голове у него как в пустом огороде — ни репы, ни морковки, все же, услыхав стрельбу возле школы, оставил бобы и забился в конопли. Там и просидел до поздней ночи. Видел, как повели партизаны коменданта и Сипака. Узнав начальство, чуть не выторкнулся из конопли, чтобы радостно крикнуть:

— И я тут!

Но вовремя спохватился, промолчал, напряженно думал о чем-то, сморщив лоб, заросший со всех сторон густыми волосами. Аж в пот бросило Съемку от тяжелых дум.

— Не иначе, нужно бежать. Дела, видно по всему, плохие.

И Съемка тихонько пополз межою, выбрался на загуменья и побежал без памяти, часто оглядываясь назад, на деревню.

13

Утром, на берегу реки, собрался почти весь отряд батьки Мирона. Ждали командира. Но Швед, едва взобравшись на кручу, сообщил, что Мирона, возможно, не будет.

Привели коменданта и Сипака. Далеко внизу бурлила, пенилась река. Стремительные струи глухо плескали, подтачивали берег, расходились пенистым водоворотом. С тяжелым вздохом оползали и исчезали под водой подмытые пласты земли, оставляя после себя пенистые пузыри. Река шумела, яростно рвалась на простор и, вольная, могучая, катилась вперед и вперед среди лесных берегов.

Сипак смотрел как зачарованный на стремительное течение, на пышные дубы на том берегу, на сверкавшие серебром кудрявые облачка над лесом. Как хорошо жить под этими облаками! Ходить, двигаться, вдыхать запах соснового бора. Прислушиваться к зеленому шуму и смотреть, как играет утреннее солнце на живой воде, как целует оно березовый лист, как горит золотом в душистых потеках смолы на высоких соснах.

Жить, только жить!

Эта мысль — все, что осталось от прожитых лет, от пройденных дорог и тропинок.

А совсем рядом звучали, еле доходя до сознания, слова:

— За измену Родине… за страшные преступления перед советским народом… приговаривается к смертной казни!

Последние слова вспыхнули как молния. Сипак встрепенулся, упал на колени: