Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Наверное, я выглядел ровно так, как ей того хотелось — на сухарик с кипяточком. Хотел дать горбунье на прокорм хоть сколько-то денег, да застеснялся. Она-то о себе вообще не думает. Зачем деньги русскому святому человеку? Она ведь их всё равно неизвестно кому отдаст. Заведёт себе, к примеру, свору бездомных собак. Так что я ограничился тем, что крикнул через плечо: «Удачи!» Ведь не заорёшь же: «Пошла к чёрту!» На щеке застывала выжатая морозом едкая солёная капля. На ветру у меня всегда слезились глаза. Это было, видимо, сильно нервное от рождения.

Я шёл всё быстрее, уже задыхался, голос старухи становился всё дальше, всё глуше, всё безнадёжнее. «Эх ты! И ты туда же! Уходишь, а не взял ничего... Мне бы жизнь с начала прожить... Хотела давать много, а брали мало... Разве это по правде...» Я шёл всё быстрее, почти бежал, одновременно думал: «Да, тяжела доля родственников святого...» А ещё я подумал: «Может, это была моя Оля?» Да нет, вряд ли, не могла она так страшно состариться. Оля находилась совсем в другом месте, её так просто по дороге не встретишь.

Невыпитый кипяток с несъеденным сухарём произвели на мой организм впечатление. Следовало улучшать свой имидж, а не то, глядишь, и милостыню подавать станут. Кроме того, я чувствовал острый тактильный голод, мне хотелось, чтобы меня потрогали. Хоть кто-нибудь. Совсем в детство впал. Это-то и привело меня в парикмахерскую. В ту самую, за которой я когда-то вёл наблюдение со своего детского подоконника. Теперь я смотрел из парикмахерского кресла на свой дом. За истекшие десятилетия стёкла так никто и не вымыл. Это открывало простор для фантазии. Тем более что теперь это была не парикмахерская, а «Салон красоты».

На голубом накрахмаленном халатике парикмахерши был пришпилен бейджик — «Визажистка Анетта». Она была юна и годилась мне в дочери или даже внучки. Плоскогруда, узкотаза и совершенно не предназначена для деторождения. Глаза — на круглом выкате, водянистые, рыбьи, блядьи. Она кружила вокруг меня медленно, как кошка обходит полузадушенную мышку, которой уже не уйти. Я и вправду вжался в кресло. Совершая обход, Анетта шуршала халатом и чиркала чреслами, в которых гулял героиновый сквознячок.

Хотелось, естественно, большего, но я не знал, о чём с ней заговорить. Рассказывать ей байки из той эпохи, когда её ещё не было на белом свете? Про то, как мы с Гашишом взрывали порох и катались на байдарке с ткачихами? Девушки не любят истории. Отправиться с Анеттой в светлое будущее, на дискотеку? Пожалуй, засмеют сверстники. Прежде её, а потом и меня. Может, одновременно. К тому же нынешние танцы требовали усиленного питания. И где оно? К тому же я никогда не пробовал хотя бы марихуаны. Может, мне от неё нехорошо с сердцем станет? А честную водку Анетта вряд ли пьёт, наверняка предпочитая похожие на компот слабоалкогольные коктейли, от которых у неё, надеюсь, не разламывается голова. Я-то коктейлями брезговал. С детства усвоил, что по-русски коктейль называется «ёрш». У нас в редакции только самые пропащие люди мешали в один стакан всякую всячину. Лично я так никогда не делал, жалел свою голову.

Ювенильными коготками впиваясь в кожу, Анетта скребла ножницами мой заскорузлый затылок. Казалось, что она хочет добраться до самого мозга. Будто хирург в анатомическом театре. Хорошо ещё, что в нынешних парикмахерских, опасаясь СПИДа, уже не брили. А то бы и до горла добралась. Вампир. Седые космы планировали на линолеум, складывались в мягкие могильные горки, череп обретал бугристость, лицо — рельеф. В местном зеркале я смотрелся всё чётче и чётче, изображение не пропадало. Не слишком ли много она с меня состригает? Волос было жалко. Какие-никакие, а всё равно свои. Прикосновения Анетты отдавали в ногу, сердце ныло. Она склонялась надо мной и дышала в ухо чем-то нездешним. На научном языке это называется феромонами. Я ощущал их сквозь завесу из её душных французских духов, всё вместе это производило отталкивающее впечатление, хотелось катапультироваться. Но деваться было некуда.

«Давно головы стрижёшь?» — выпалил я.

Анетта хрустнула халатом и плечиком. «Давно, года два».

Я задумался над следующим вопросом, Анетта юлила сзади. «И не надоело тебе?»

«Надоело». Анетта ответила без раздумий, но через губу, двинулась только выщипанная бровь, впечатление было такое, что именно бровью она и выжимала из себя членораздельный звук. Похоже, никто не приучил её распространять предложения.

— А чего сюда пошла?

— Алка, дрянь, надоумила.

— Алка?

— Алка, мамашка моя. Сама жизнь здесь профукала, волосы перекисью до корней сожгла, и меня — туда же. А ещё называется мать, а ещё называется родина.

Я умеренно покраснел и посмотрел в зеркало совсем другим взглядом. Неужели Алка — это та самая, родная, шестидесятница? Действительно, под носом у Анетты тодсе круглилась родинка. Только поменьше, чем у Аллы, поаккуратнее. Будто мушка у дамы из галантного восемнадцатого века. Да, мельчают люди, мельчают мухи.

— А ты чего от матери с родиной хотела? Я имею в виду по жизни, вообще?