Нежданно-негаданно

Егор Кузьмич собирался на сенокос. Он решил, что и тут помощь большую окажет. Пошел к бригадиру Антону Фролову. Обычно хмурый Антон Фролов встретил Егора Кузьмича приветливо.

В ушах у Антона еще сейчас звенели слова Андрея: «Придет отец на сенокос проситься — не бери. Здоровье у него сдавать стало».

Но Антон был назначен ответственным за сенокос, и Егор Кузьмич ему нужен «позарез». Да и знал он, что скажет Егор Кузьмич про Андреевы слова: «Если для дела лучше лажу, а он перечит, то не дам я ему над собой распоряжаться».

Егор Кузьмич с порога заговорил:

— Погодка-то, Антоха, какая. А! Здорово живем!

— Здравствуй, Егор Кузьмич! — Антон умышленно не спросил о здоровье, знал, что отмахнется Егор Кузьмич и скажет: «Пока дюжу, не жалуюсь».

— А я по делу пришел. Сенокосилками всю траву не скосите. По маленьким еланушкам да возле кустов самая лучшая трава растет — пырей да клевер, вилизь… Надо сколотить бригаду из баб, а я у них литовки отбивать стану, ну и сам мало-мало потюкаю, в общем организую прикоску.

— Я согласен, но Андрей Егорович зашумит на меня, что взял.

— Да у него что, головы на плечах нет? Я ведь лажу, как лучше, чтобы управиться скорей с сенокосом, а там уборка на носу… Я ведь, кабы дело-то ладно было. А Андрюхе я больно командовать над собой не дам. Я сам себе пока хозяин. Сенокос, уборку закончим, там и отдыхать стану. Да я ему сам скажу.

Антон знал, что Егор Кузьмич все равно поедет и лучше его дело на прикоске никто не поставит. Согласился вроде неохотно, а в душе радовался: «Пойдет работа».

…Сколько ни приезжал Егор Кузьмич на сенокос, каждый раз его радовала эта пора.

На большой поляне разбили общий стан. Пахнет травой, прелыми листьями, смородинником.

Механизаторы расположились у ельничка, возятся с машинами. Повара хлопочут у костра, натягивают палатку, таскают туда продукты.

Бабы с литовками разбивают стан в тени под соснами, у речки, кричат Егора Кузьмича.

— Давай, Егор Кузьмич, ждем, ты у нас один на поглядочку. Смотри поворачивайся! Плохо будешь робить, спуску не дадим.

— Всех ублаговолить должен, — кричит отчаянная вдова Федорка Юрьева.

— Постараюсь, — отшучивается Егор Кузьмич.

Механизаторы перемигиваются, думают совсем о другом, нежели Федорка, окликают ее:

— В случае чего нас позови, как-нибудь сладим.

— Да что вы сделаете, ни один тюкнуть по литовке не умеет. А раз смелые, так ну — кто отобьет? Мужики мнутся, гогочут, им не до отбивки. У них тракторы.

— Но-о, шельма! — качает головой Егор Кузьмич. Он вбивает обухом топора наковаленку, заостренную с другого конца как шило, в сосновую чурку, отпиленную тут же, черенок у литовки примащивает на сломленную березку, лезвие кладет на наковаленку, ударяет молоточком, и тонкий металлический звук разносится окрест.

На стану зашевелились. У поваров задымил костер, запахло жильем. Женщины разбрелись по кустам и послышалось, отовсюду над речкой позвякивание литовок.

А в другом конце уже зашумели тракторы, они вскоре разбрелись, как неуклюжие жуки, по дальним полянам, унося с собой рокот моторов. Женщины, то одна, то другая, подходят к Егору Кузьмичу.

— Мне пооттяни, Егор Кузьмич.

— У меня что-то плохо идет.

— Храбастит, а не косит.

— Наверное, неправильно насажена.

— Много что-то хватает.

— Ну, погодите, у вас больше работы, а мне тюк-тюк — и готово, — басит здоровенная баба Агриппина.

А Егор Кузьмич уже весь в поту, рубаха выпущена из-под штанов, чтобы продувало, ворот расстегнут.

Он и отбивать успевает, и пересаживать, и построгать. А бабье «Егор Кузьмич» перекликается по кустам.

Но вот утро, умытое росой, пообветрилось, пообсохло. Солнышко уже золотит начавшие краснеть осиновые листочки и ползет вверх, в синеву, отражаясь в запруде речки Чернушки. Когда оно поднимется в полнеба, бабы вытрут платками и подолами взмокшие лица, придут к стану, приедут механизаторы, начнут мыться, потом все сядут за длинный, сколоченный из тесаных плах стол хлебать горячее варево, кто-то прямо с блюдом залезет под куст, или станут говорить, что хорошо покосили и трава нынче хорошая, погода бы постояла.

Егор Кузьмич будет любоваться этим расшевелившимся ульем и радостно ему будет глядеть, как спорится работа и веселится, балагурит народ.

Вечером придут все усталые, отужинают и полезут в балаганы. И луна круглая, как коврига, будет висеть над станом всю ночь.

А утром зашевелится стан, дым от костра потянет по низу, прижатый туманом, потом прорвется вверх, говор и шутки баб и мужиков снова поплывут над поляной… И снова горячая работа…

И вздохнет Егор Кузьмич радостно, когда вся трава будет скошена.

…Прошло четыре дня. На покосе еще большее оживление: гребь в полном разгаре. Бороздят тракторы поляны, таская грабли, а на Чернушке в кустах опять слышно бабье разноголосье и видно мелькание разноцветных платков.

Мужики мечут зароды, а Егор Кузьмич подготавливает место под главный стог, потом он подскажет где-то, как завершить зарод, кому-то заменит вилы, починит грабли — работы невпроворот.